Отныне и вовек - Джеймс Джонс

— Эй ты, рожа! Ослеп, что ли? Куда прешь, болван?! — рявкнул Пруит, но толстый даже не обернулся. Паразиты! — подумал он, — и не облаешь никого, чтоб они все сдохли!

— Тебя бы все равно сюда не впустили, — говорила Лорен, — даже если бы я отказалась. А я бы только потеряла на этом деньги. Шафтерские всегда платят много. Кидают деньги пачками. Что им какие-то пятнадцать долларов? Девушки за одну такую ночь зарабатывают больше, чем за целую неделю. Мне самой обидно, Пру, но что я могла сделать?

— Тебе обидно? А мне, думаешь, как? Ей обидно, — повторил он. — Ей очень обидно. Я ждал этой ночи как не знаю чего! — Что с тобой, Пруит? — подумал он. Заткнись. Где твоя гордость?

— Ну извини. А вообще, почему ты вдруг решил, что у тебя на меня какие-то права? Ты мне, между прочим, не муж.

— Да уж, это я как-нибудь понимаю. Господи, Лорен, но почему?

— Мы тут с тобой разговариваем, а мне каждая минута стоит восемьдесят центов…

— Какие большие деньги! Ай-я-яй!

— … и на ночь меня все равно никто не отпустит. Я тебе предлагаю, давай пропущу тебя без очереди. Только говори быстро, хочешь или нет? Мне из-за этого и так придется чуть ли не на уши встать.

Все правильно, подумал он. Женщины очень практичный народ.

— Ну? Что ты молчишь? — торопила она.

Он смотрел на нее, на ее рот, слишком большой на худом, почти детском лице, которое сейчас нетерпеливо хмурилось, и ему хотелось сказать ей, чтобы она шла со своим предложением куда подальше, сказать, чтоб она катилась к черту, а потом повернуться и уйти из этого сумасшедшего дома. Но вместо этого он услышал свой голос, произнесший: «Хорошо», и возненавидел себя за это слово.

— Вот и отлично. Иди в девятый номер. И раздевайся. Я только сдам жетон и вернусь.

И тотчас ушла, очень быстро, а он смотрел, как она торопливо несется по коридору, лавируя в толпе, словно бегун, огибающий препятствия в кроссе по пересеченной местности. Какой-то солдат протянул руку и остановил ее, она улыбнулась, что-то ему сказала, потом рассердилась и побежала дальше.

Еще один Пруит, подумал он. Потом прошел в девятую комнату, чувствуя, как пустота в нем постепенно заполняется гневом, но гнев непрерывно просачивается наружу. Он сел на кровать. Картина, которую он рисовал себе, когда шел сюда, до сих пор стояла у него перед глазами, и от этого в душе все было мертво.

Он услышал в коридоре ее шаги. Но когда он поднял глаза, дверь уже захлопнулась, чиркнула молния, и платье полетело на стул. Она вдруг остановилась и непонимающе посмотрела на него.

— Ты даже не разделся?

— Что? А, да, действительно. — Он встал с кровати.

Казалось, Лорен сейчас расплачется.

— Я же тебе сказала, чтобы ты разделся, пока я хожу. Господи! Я тебя пустила вперед, без очереди, просто по знакомству, а ты даже не хочешь мне помочь.

Пруит стоял и глядел на нее. Он не мог выдавить из себя ни слова.

— Ладно, не сердись, — наконец сказал он. — Дай мне на тебя посмотреть.

— Хорошо.

Он протянул ей три доллара.

Она откинула влажные волосы, падавшие на неспокойные, торопливые глаза, плоский островок между тугими маленькими грудями поблескивал от пота.

— Ты же знаешь, в день получки время ограничивают. Гортензия может постучать в любую минуту.

Он выпрямился, глядя на нее. Глухая боль, от которой занемели скулы, поползла вниз, опустилась по спине вдоль позвоночника и тяжело осела в желудке кислым комком. Она лежала раздетая на кровати, нетерпеливо ждала и, повернув голову, с раздражением смотрела на него.

— Ты мог бы прийти ко мне завтра. И остался бы на всю ночь.

Он еле расслышал это сквозь скафандр из плексигласа, в который он был сейчас закупорен, задраен, — перед вами блестящий образец Человека Двадцатого Столетия! Чтобы сохранить здоровье и стройность, он делает гимнастику в своем герметическом, звуконепроницаемом, любвинепроницаемом, злобонепроницаемом, жизненепроницаемом плексигласовом скафандре, представляющем собой чудо современного прогресса, шедевр современной инженерной мысли и промышленного дизайна, в каждой семье должно быть минимум два таких скафандра для взрослых и по одному на каждого ребенка, потому что Человек Двадцатого Века очень глупо выглядит, когда он голый, а на ногах у него носки и ботинки, он похож на тушку белки, с которой содрали шкуру, но еще не срезали меховые муфточки с лапок. Но будь он проклят, он скорее сдохнет, скорее захлебнется в собственном дерьме, чем скажет ей, что не может прийти завтра, потому что вынужден был одолжить двадцатку у «акулы»-двадцатипроцентовика, который тоже представляет собой чудо современного прогресса, чтобы суметь прийти сюда сегодня, и что завтра у него уже не будет денег и он не придет. Да и, кроме того, пришлось бы это кричать во весь голос, а то сквозь скафандр не будет слышно.

— Миленький, постарайся побыстрее. Иначе придется отложить до следующего раза.

Это по меньшей мере странно: Роберт Э. Ли Пруит, ЧЕЛОВЕК Двадцатого Века, шагающий по Матери-Земле в суперсовременном «ПЛЕКСИГЛАСОВОМ СКАФАНДРЕ — XX ВЕК», модели, которую современная промышленность производит в таком изобилии, что любой мужчина, любая женщина, любой ребенок могут приобрести ее за умеренную цену, да что там за умеренную — чуть ли не за бесценок, даром, потому что в результате последних исследований мы настолько усовершенствовали технологический процесс, что можем за баснословно низкую цену предложить нашим покупателям новейшие модели, обеспечивающие почти абсолютный вакуум, — этот современный ЧЕЛОВЕК, которого щедро осыпают благодеяниями, к услугам которого все достижения многовековой цивилизации, который слышит, как его ботинки скребут и скребут носами по облупленной позолоте железной кровати, словно дорогой и очень точный метроном, и напоминают, что не надо пачкать простыни, — этот представитель рода человеческого НЕСЧАСТЕН! Несчастен лишь потому, что он не может вылезти из своего плексигласового скафандра, своего гигиеничного, универсального, всепогодного скафандра, лишь потому, что его не поняли, лишь потому, что и сам он не понял, лишь потому, что он не может прикоснуться к душе другого человека.

И тотчас, будто в подтверждение ее слов, в дверь бесцеремонно постучали, и Гортензия заорала:

— Девятый номер, закругляйтесь! Мисс Лорен, время вышло.

— Сейчас! — крикнула Лорен, — Ну постарайся же, — задыхаясь, шепнула она. — Иначе я должна отдать тебе корешок чека и перенести это на другой день.

Стараться ради чего?

— К черту. — Он встал, вынул из брюк носовой платок и вытер пот со лба.

— Что с тобой сегодня?

— Наверно, слишком много выпил. — Он надел брюки. Потом надел рубашку. Потом снова вытер платком лицо. Ботинки надевать было не надо.

— Очень жалко, что так получилось, Пру. Правда.

— Чего ты извиняешься? Ты сделала, что могла. Все очень профессионально.

Когда Лорен протянула ему картонную карточку — корешок чека — и сдачу, она была похожа на школьницу, которая провалилась на экзаменах и попала в список исключенных. Ей хотелось восстановить свою репутацию.

— Придешь завтра?

— Вряд ли. — Пруит поглядел на лежащие у него на ладони полтора доллара: завтра хватило бы заплатить за такси. — Не завтра, так в другой раз, в монастырь можешь пока не уходить.

Он порвал картонную карточку пополам и аккуратно положил на кровать.

— Отдай это какому-нибудь другому трехминутнику. Я насчет своей потенции не волнуюсь.

— Если ты так решил, то пожалуйста.

— Да, я так решил.

— Ладно. Все. Я должна идти. Может, еще увидимся.

Глядя, как она одевается и уходит, он надеялся, она скажет что-нибудь еще, что-то важное, ему хотелось, чтобы она сделала попытку к примирению, которую сам он сделать не мог. Даже в минуту гнева он не хотел разрушать то, что между ними было. Она остановилась у двери, оглянулась на него, и он понял, что она ждет от него первого шага. Но он не мог. Это должна была сделать она. Но она тоже не могла. И ушла.

Он кончил одеваться в одиночестве. От испарений пота воздух в комнате был душный и влажный, как перед грозой, но, когда он вышел в коридор, там оказалось не лучше, и тяжелая, так и не выплеснувшая накопленную энергию, слишком густая кровь стучала у него в висках и глазах. Его лицо было налито этой кровью, на спине рубашки и сзади на брюках уже расплылись пятна пота. Да, подумал он, раньше с тобой такого не случалось. Что-то в тебе изменилось. То ли ты стал хуже, то ли лучше. Он чувствовал себя разбитым и был очень зол.

Проходя по коридору, он увидел Морин. Она вышла из своей комнаты передохнуть и стояла в дверях. Кто-то сумел пронести ей бутылку, и Морин была сильно навеселе.

— Ха! Посмотрите, кто пришел, — пробасила она. — Привет, малютка. Чего это мы такие мрачные? Не можешь попасть к своей единственной и неповторимой?