Жизнь Исуса Христа - Фредерик Фаррар

Беседуя таким образом, пришли они в Гефсиманию, отстоявшую почти на три четверти версты от городских стен. Это был простой или фруктовый сад, обнесенный, вероятно, невысокой оградой. По частому пребыванию там Иисуса и Его последователей можно думать, что он принадлежал какому-нибудь расположенному к Нему владельцу. Гефсимания означает по-еврейски «жом для масла» и получила, вероятно, название от прессовки олив, растущих там во множестве и передавших свое имя холму. Кто побывал весною в полдень в садах энганнимских и назаретских и помнит приятную тень под сплетшимися ветвями олив, гранат, фиг и мирт, тот может вообразить, как был хорош Гефсиманский сад. Место, указываемое преданием, почтенно и прекрасно, по древности и великорослости седых ветвистых олив, из которых одна известна под именем «дерева борьбы», но мне кажется слишком людно для того, чтобы признать действительным местом древней Гефсимании. Оно находится на самом пересечении двух путей, ведущих через вершину и откос Елеонской горы. Надо думать, что Гефсиманию времен Спасителя следует отыскивать неподалеку от указываемого ныне места в одной из уединенных впадин, напоминающих это зрелище, полное благоговейного ужаса и трогательной таинственности. Впрочем, если трудно определить с точностью местность тогдашней Гефсимании, то в общем виде положение ее ясно. И в то время, как нынче, едва пробивающийся свет луны, сероватые листья, темно-бурые стволы, нежная зелень трав, впадина, над которой возвышаются с восточной стороны гора Елеонская, с запада — Иерусалим, составляли прелесть места, представляющего, пока будет существовать время, бессмертный интерес, как места, куда Спаситель мира входил один в долину тени.

Иисус знал, что великий час глубочайшего унижения приближался и что с этой минуты не осталось для Него на земле ничего, кроме болезненно-мучительной пытки, нравственной скорби и томлений. Все страдания, которые может вынести человеческая природа, должны были вдруг поразить Его земной состав; все душевные пытки, какие может нанести ожесточенное и властительное поругание, должны были истерзать Его душу: и эти мучения тела, эти предсмертные борения души должны были, хотя на короткое время, но ужасным образом отозваться даже на Его высочайшем, полном света и спокойствия божественном духе. Жгучая боль, беспредельный позор, вся тяжесть людских грехов, тайна их существования, вероотступничество и падение, — все вдруг предстало пред Ним лицом к лицу необъяснимой громадой. Ему надо было поддержать свое тело, укрепить душу, успокоить дух молитвой и уединением для встречи того часа, в который вся эта злоба духа злобы разразится над Ним, неведающим греха и исполненным благодати и истины. Один должен будет Он встретить этот час; никакой человеческий взор, разве сквозь сумрак и тень, не увидит глубины Его страданий! Ему радостно было видеть теперь сочувствие близких людей; приятно было быть уверенным, что любящие Его здесь, вблизи Его, возле Него. Посидите тут, пока Я пойду помолюсь там, сказал Он, оставя их уснуть на свежей траве, и, взяв с собою Петра, Иакова и Иоанна, пошел далее, около каменного пролома. Полезно было для Петра узнать, в чем состоит верность Христу; полезно для Иакова и Иоанна видеть чашу, которую они желали испить преимущественно пред другими. Но вскоре даже присутствие избранных и верных людей показалось Ему невыносимым. Скорбь выше всякого слова, борьба выше всякого терпения овладели Его душою. Это была буря чувств, которой никто не должен был видеть. Душа моя, сказал Он, скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте. Неохотно удалился Он в тень от лунного света и от тех людей, в любви и преданности которых видел себе поддержку. Они глубоко сознавали, как горяча была Его молитва, как мучительно страдание, которое Он выносил, но их начал одолевать сон и по временам только видели они Его то коленопреклоненным, то простертым на сырой траве. До слуха их долетали отрывками тихие звуки, в которых Его человечество выражало смятение пред божественною волею Отца Его. Слова молитвы у евангелистов не одинаковы, но смысл один и тот же. Авва Отче, говорил Он, все возможно Тебе; пронеси чашу си/о мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты.

И эта молитва, принесенная с беспредельным почтением и благоговением, была услышана; эти вопли и слезы не были отвергнуты. Нам невозможно взглянуть близко на это зрелище, очерченное кругом, обставленное тайною, за предел которых ничья нога проникнуть не может. Но когда мы мысленно глядим на это, то уподобляемся ученикам: наши чувства в смятении, наши ощушения неясны. Мы можем только сочувствовать изумлению и жестокой скорби апостолов. Едва преодолевая угнетавшую их с непреодолимою силою тревожную дремоту, они чувствовали, что были только смутными свидетелями невыразимой душевной борьбы, настолько же неизмеримой, насколько превосходящей все, что мы можем представить себе в непродолжительные моменты наших чистейших дум. Место это оказалось полем битвы, на котором добро и зло состязались друг с другом в немой борьбе за вечную победу. Апостолы видели Иисуса простертым на земле, а над Ним — с воем летавшие демонские силы. Они слышали, как в ропоте раздирающей сердце последней борьбы слабел голос, который повелевал ветрам и морю и не знал неповиновения. Горькие слезы, которые текли из очей Его, были тяжелыми каплями крови. Под темною сенью дерев, среди перемежающегося по временам лунного света им виделся ангел, который поддерживал Его упадавшие силы и подавал возможность победительно восстать посте первых молитв с кровавыми следами сильного борения на челе.

Откуда же происходила такая предсмертная мучительная борьба, такое полное страха оцепенение, такой мрачный ужас, такое страдание, — которые измучили прежде пыток, — которые вызвали необыкновенное появление на Нем кровавого пота, — которые как будто окончательным ударом поразили дух. душу и тело? Был ли это страх смерти, усилие и решимость встретиться с тем, что Ему было известно заранее, со всеми ужасными подробностями, но от чего Он никогда не желал отступиться? Находились же люди, которые, — мне стыдно и прискорбно повторять их слова, — которые осмеливались говорить о Гефсимании неуважительно, — глядеть на это торжественное зрелище с вершины надменного невежества, — говорить, что будто бы причиною скорби Иисусовой была робость! Если на них влияет не одна только привычка изощрять над всем святым свой богохульный язык; если они глядят на Него только как на Пророка, готовящегося к смерти; если никакое чувство приличия, ни сила сочувствия не могут их удержать от издевательства над мучительной борьбой в минуты самых сильнейших страданий, то обычная справедливость и простой исторический разбор обстоятельств не доказывают ли им, как холодна и фальшива, если еще не хуже того, должна быть жалкая бесчувственность, которая не дает им разглядеть, что не страх мучений, не трепет перед смертью возмущали до глубины души чистое и непорочное сердце Сына Человеческого? Ребенок заметит, как несостоятельны такие предположения, — при этом величественном молчании перед первосвященником, прокуратором и царем, — при этом терпении, при котором самые ужасные пытки не могли извлечь ни одного стона, — при этом спокойном и беспредельном влиянии, которое вселило невольное почтение в дерзких язычниках римлянах, — при этой небесной благости души, которая открыла врата Рая раскаявшемуся злодею и дышала состраданием и забвением к безбожным священникам. Мог ли Сын Человеческий склоняться перед страхом смерти, когда только во имя Его смело, без страха и трепета, встретили ее многолетний старец Поликарп, слабая девица Бландина и робкий отрок Агтал? Не странно ли, что нечестивые языки осмеливаются оскорблять таким образом Того, который проповедовал жизнь и бессмертие и последствием этой проповеди явились люди с непреодолимою силою воли, готовые броситься на мечи, способные сами умереть без страха и пощадить робкого, даря ему жизнь[689]. Согласно общих мест, читаемых нами у ораторов, «нет страсти в душе человека настолько слабой, чтобы она не сокрушила страх смерти и не овладела им. Мщение забывает, а любовь уменьшает этот страх; честь вызывает насмерть; скорбь стремится к ней; сильный испуг не замечает ее. Не будучи ни смелым, ни робким, человек готов умереть от скуки однообразия». Замечательнее же всего то, что приближение смерти очень мало действует на душу людей добрых, и они до последней минуты остаются теми же самыми, каковы были прежде. Умереть настолько же натурально, как и родиться. Что же касается до истинного христианина, то его не надо убеждать, что не страх вызвал кровавый пот на тело Спасителя. Нет! это было нечто бесконечно высшее, чем подобный страх, — высшее, чем все, что могут представить нам самые напряженные усилия нашего воображения. Это было нечто смертельнее смерти: это было бремя и тайна грехов мира, которые легли тяжестью на Его сердце; это было вкушение божественным непорочным человеком горькой чаши, зараженной ядом греха; это было преклонение Богом главы, чтобы перенести удар, до которого Его довело безбожие человеческое; это было чувство настолько же горькое, насколько ядовита и ужасна была сила зла во вселенной, сделавшая необходимою такую беспредельную жертву; это было снисхождение со стороны непорочного к самой отвратительной злобе, которую может измыслить людская ненависть; это было чувство, которое испытывало сердце, полное совершенной невинности и совершенной любви, вследствие всего, что только есть отвратительного в человеческой неблагодарности, — всего, что есть ядовитого в людском лицемерии, — всего, что есть жестокого в человеческом озлоблении. Это значило одержать последнюю победу над сатанинским коварством и злобою, собравшими над Его головою все пламенные стрелы еврейского коварства и языческого развращения, сосредоточенный гнев богатых и почетных людей, безумную злобу слепой и зверской черни. Это значило прочувствовать, что свои, к которым Он приходил, любят больше тьму, нежели свет, — что поколение избранного народа безумно отреклось от беспредельной благости, чистоты и любви.