Год на Севере - Сергей Васильевич Максимов

да молчим о том, так как это совсем не наше дело. А Копылов так-то круто повернул ко мне, да и загадал загадку.

Демидов переменил тон, в котором послышалась и сдержанность: не болтнуть бы чего неладного, и опасливость: не проговориться бы в чужое суждение до греха. По улыбке его было видно и по самому тону слышно, что поделиться ему хочется, потому что загадка самому очень нравится и кажется ему, что умно она сказана. Вероятно, решивши про себя, что меня больше занимает то, как суда строят да рыбу ловят, а его рассказ будет по приятельству мимолетным, он продолжал:

— Так-то круто он ко мне повернулся и таково-то истово спрашивает:

— Как лучше в шашки играть, скажи-ко: в поддавки или на прямую?

— В поддавки, мол, скучновато.

— Ан, весело! — отвечает, да и ногой притопнул и слова те самые выкрикнул.

— Кому, мол, как.

— А у нас, вишь, уговор, такой, что у него с первого хода дамка и стоит на большой дороге.

— Ну, уж это что же за игра, — говорю ему, — надо бросить.

На эти слова мои, слышу, гость его хихикнул довольно громко.

— Да как бросить-то? Ведь все тебя обступили, все на тебя бельма вылупили и вопят: «Продолжай!» И в бока толкают, и в спину тычут. Иной раз, может, он и впрямь зазевается, поддаст, а я и фукнул. Взял шашку ту, да и забоялся — ой, не к добру! Он со злым умыслом поддал, в такое место запереть хочет, что и ходу не будет. В краску тебя ударит, за ушами загорит. А играть надо — велит.

На эти слова гость его опять прихихикнул.

— В поддавки, Иван Демидыч, тем хорошо, что на большой соблазн навести можно. Он начнет жадничать, веселиться, выхвастываться, заторопится — глядь, и зазевался, а я и поймал и игру выиграл: оно мне и хорошо. Все меня похваляют и благодарят. Так-то!

Он говорил, а я все думал, к чему его такие речи? Да уж, когда вышел от него да шапку надел, тогда уж догадался. Настало, знать, время смирения, чтобы пуще хорониться и поглядывать и не зевать. Нет у них, честной господин, настоящей такой прямой речи, все как-то в околесную. Водит он, водит тебя всякими притчами, так что иной раз обидно станет. Брось, мол, обиняком, говори прямиком. Почему и зачем, как ваша милость думаете?

— От привычки скрывать свои мысли, как преследуемые и напуганные. Известно, что у них даже язык особый придуман на образец того, как говорят ваши «торгованы-вязниковцы».

— Напуганы они точно что вдосталь. Вот и Копылов не таков был до беды своей, знавал ведь я его и в раннюю пору.

— Добрее бывал? Не прижимал, не бранился?

— Жиловат-то он и допреж был: в денежке жаден. Грехов по нашему крестьянству довольно-таки он набрался и перепачкался в них. У тесните ль он и в ту пору был. Я не про то... После той беды он редко стал из дому выходить, словно бы в себя ушел и затворился там. Выходит когда на улицу, так, кажись, затем только, чтобы побрехать, как собака, поругаться с кем ни доведется и кто первым на глаза вскинется. В разговорах на глаз так и норовит ударить тебя под сердце обидным словом. Перевернуло его.

— А какая беда?

— На ученого попа наскочил.

— Привели его к нему или сам пришел?

— Добро бы так, ан нет: самого нанесло, доброхотно. Человек он гордый. Об себе полагал всегда довольно много: и цены-де такой нет, чего я стою. Верно тут,однако, то, что он точно был начетлив и собачлив по ихним спорам, — всем про то было ведомо... А он и вздумал пойти к ученому попу собой хвастать. «Может быть, — говорил, — я что и неправильно думаю, так пускай он мне докажет. Я послушаю». Приехал он обратно из города-то, как палками избитый. Однако на первых порах сгоряча сам рассказывал про свою беду — гнев свой изливал и себя утешал. И я слыхивал от него. Теперь уж он об этом не рассказывает, да и вообще на речи-то туговат сделался, неохотлив. Глядит теперь, волком на всякого с той самой неладной поры.

Откровенность моего словоохотливого собеседника доставила мне возможность услышать и запомнить этот рассказ о копыловской беде в том самом виде, как от него самого был получен.

— Велел он меня допустить. Хоромы богатые. Одеяние на нем шелковое, сплошь голубое, а в рукавах белая подкладка. Голова и борода расчесанные. Я ему обсказался, зачем пришел издалека и чего хочу. Он на меня воззрился и говорит таково-то мягко: «Поди-ка ты от меня прочь, да куда-нибудь подальше с глаз. Я с тобой о таком высоком предмете и говорить-то за стыд поставляю. Уместится ли под твоею нечесаною, косматой головой такой премудрости, какая от веков заповедана?»

Я было ему из Писаний про примеры совопросников, с которыми вступали в прения и разговаривали. Его в краску кинуло. Заговорил крикливо: «Так нешто и мне с тобой теперь заниматься прениями? Ты вон как на меня косо глядишь и сердито. Я, конечно, тебя не боюсь. А приходи ты лучше ко мне на задний двор: там у меня привязан на цепи к стойлу бодливый бык стоит. Я его велю выпустить — попробуй с ним пободаться: чей лоб крепче?»

Я ему опять вставил свое слово: осмелел я на такие обиды. А он в ответ: «Знаю ведь очень хорошо. Слышал, слышал про то, что в вашем потребнике алую-то строчку великий человек читал и одобрил. Да это мне ни кчему. Разве книга та богодухновенная, угодником написана?»

Тут уж я и уста замкнул, говорить с ним перестал. Собрался я уходить, а он не отстает и глазами сверкнул:

— Чего ведь вы там на лесной-то воле да в темных кутах своих не надумаете! Поди, знай, что никого-то на всем белом свете нету лучше вас. Затворяй-ка дверь-то поплотнее.

Через день-другой пришли за мной на фатеру, взяли и посадили. Посидел я довольно-таки. Вздумали и порешили, что я ничего такого согрубительного, за что наказуют, не говорил. Выпустили меня. Однако ни бороды, ни волос не стригли — стало быть, начистоту простили».

Демидов толковал мне потом:

— Я полагаю, что с того времени он не только в наших местах в славу вошел, но стали его знать и поминать в