Домой возврата нет - Томас Вулф

Нам невыносимо думать об этом, о Лис!

Лис читает дальше, неотрывно, с жадным интересом, и глаза его омрачает тревога. Бесстрастные столбцы убористой печати говорят о жестокой действительности — изобличают мир в хаосе, человека в смятении, жизнь в оковах. С этими солидными страницами нераздельны утро и трезвость, утренний завтрак Америки, привкус яичницы с ветчиной, благополучные дома, процветающие люди… и, однако, с этих страниц снимаешь горькую жатву: в них безумие, ненависть, распад, нищета, жестокость, угнетение, несправедливость, отчаяние и крах всех человеческих верований. Что же мы здесь видим, безумные господа? — ибо если вы — господа в том земном аду, какой изображают нам страницы трезвого «Таймса», то, конечно же, вы безумны!

Итак, вот небольшая заметка.

Сообщается, господа мои, что в ближайшую субботу в краю заколдованного леса, в краю легенд, волшебства, эльфов, краю Венериной горы и неотразимой прелести готических городов, в краю поклонника и искателя истины, в краю простой, доброй, будничной, простонародной, дерзко-бесстрашной Человечности, в краю, где великий монах прибил к церковным дверям в Виттенберге свой дерзостный вызов и сокрушил объединенную мощь, пышность, великолепие и угрозы всей европейской церкви убийственным гением своих грубых и резких речей, — в краю, где с тех пор простое и благородное человеческое достоинство и могучая истина разума и мужества не рае поднимали грозный кулак навстречу безумию, — да, в краю Мартина Лютера, в краю Гете и Фауста, Моцарта и Бетховена, в краю, где создана была бессмертная музыка, написаны немеркнувшие стихи, развивалась философия, в краю колдовства, тайны, несравненного очарования и неисчерпаемых сокровищ возвышенного искусства… в краю, где Великий Веймарец в последний раз в нашем современном мире дерзнул подчинить своему исполинскому гению все области искусства, культуры и познания, — притом в краю, где издавна благородная молодость посвящала себя высокому служению, где юноши были певцами и поэтами, любили истину, проходили через годы учения, преданно стремясь к возвышенному и возлюбленному идеалу, — итак, безумные господа, сообщается, что в этом волшебном краю в ближайшую субботу другая армия юнцов посвятит себя другому призванию: по всей Германии, в каждом городе, на каждой площади перед зданием ратуши молодые немцы будут жечь книги!

Так что же это, Лис?

Ну, а много ли лучше в других местах нашего старого, истерзанного земного шара? Пожар, голод, наводнение и мор — этих испытаний у нас было вдоволь во все времена. И ненависти — самого пагубного из всех зол, подобного злейшим пожарам и наводнениям, злейшему голоду и мору — да, ненависти у нас тоже всегда было вдоволь. И, однако, боже правый, когда прежде на нашу старую несчастную землю обрушивалось бедствие столь всеохватывающее? Когда ее так терзала боль во всех сочленениях, как терзает ныне? Когда прежде всю ее, сплошь, так разъедали зуд, язвы, безобразнейшие уродства и недуги?

Китайцы ненавидят японцев, японцы — русских, а русские — японцев, и сонмы индийцев ненавидят англичан. Немцы ненавидят французов, а французы — немцев, и французы силятся найти другие народы, которые поддержали бы их в ненависти к немцам, но убеждаются, что почти все вокруг ненавистны им не меньше, чем немцы; но им еще мало тех, кого можно ненавидеть за пределами Франции, а потому они делятся на тридцать семь различных клик и дружно, ожесточенно ненавидят друг друга всюду, от Кале до Ментоны: левые ненавидят правых, центристы — левых, роялисты — социалистов, социалисты — коммунистов, коммунисты — капиталистов. В России леваки ненавидят догматиков, а догматики — леваков. И повсеместно коммунисты заявляют о своей ненависти к фашистам, а фашисты ненавидят евреев.

В нынешнее лето от рождества Христова 1934-е, по словам «сведущих» наблюдателей, Япония готовится не позже чем через два года начать войну с Китаем, Россия присоединится к Китаю, Япония заключит союз с Германией, Германия сговорится с Италией и затем начнет войну с Францией и Англией, Америка попытается, как страус, спрятать голову в песок и тем самым остаться в стороне, но увидит, что это невозможно, и окажется втянутой в драку. И под конец, когда на земле уже все со всеми передерутся, весь капиталистический мир объединится против России в попытке сокрушить коммунизм — который в последнем счете должен победить… нет, потерпит поражение… неминуемо восторжествует… нет, будет раздавлен… вытеснит капитализм, который уже сейчас находится при последнем издыхании… нет, переживает лишь временные затруднения… день ото дня жиреет, пухнет, раздувается от непомерной алчности и корыстолюбия ненасытных монополий… нет, день ото дня становится лучше и разумнее… который необходимо сохранить во что бы то ни стало, дабы не погиб «американский образ жизни»… нет, который необходимо разрушить во что бы то ни стало, дабы не погибла Америка… ибо у него все впереди… нет, он близок к концу… он уже изжил себя… нет, он будет жить вечно…

Так оно и идет — снова и снова, по заколдованному кругу, по всей истерзанной, измученной земле, снова и снова, и опять сначала, взад и вперед, вдоль и поперек, покуда весь шар земной и всех людей на нем не опутает одна и та же необозримая паутина ненависти, алчности, тирании, несправедливости, войны, грабежа, убийства, лжи, предательства, голода, страданий и непоправимых ошибок!

А мы, старина Лис? Что происходит у нас, в нашем прекрасном краю, в нашей великой Америке?

Лиса передергивает, он втягивает голову в плечи и хрипло, с горьким сожалением бормочет:

— Плохо дело! Очень плохо! Нам бы надо понять это раньше… мы должны бы прийти к этому полвека назад, как когда-то пришел Рим, как пришла Англия! Но вся эта сумятица началась слишком рано — у нас было слишком мало времени. Плохо дело! Очень плохо!

Да, Лис, плохо дело. Это очень плохо, что наша гордость, наше уважение к себе и неодолимый страх перед ужасным, как лик Медузы, лицом всей истерзанной Земли оказались для нас болеутоляющим снадобьем и помешали нам приглядеться повнимательней к чести нашей родной Америки.

31. Надежда Америки

Четыре года Джордж Уэббер жил и писал в Бруклине, и все четыре года, насколько это возможно для современного человека, он жил отшельником. Одиночество отнюдь не редкость, не какой-то необычайный случай, напротив, оно всегда было и остается главным и неизбежным испытанием в жизни каждого человека. Так бывало не только с величайшими поэтами, как свидетельствуют их полные скорби творения, боль, о которой они поведали миру, — теперь Джорджу казалось, эта истина в равной степени справедлива для всех безвестных ничтожеств, что кишат вокруг него на улицах. Он видел, как они сталкиваются друг с другом, слышал вечные перепалки и перебранки, одни и те же вспышки злобы, презрения, недоверия, ненависти — и все ясней понимал, что одна из важнейших причин их недуга — одиночество.

Для такой одинокой жизни, какую вел Джордж, человеку надо полагаться на бога, обладать спокойной верой святого инока и суровой неколебимостью геркулесовых столпов. А если этого нет, то оказывается, порою что-нибудь, что угодно, любая мелочь, пустяк, самый обыденный случай, самое незначащее слово может вмиг сорвать с тебя защитный панцирь — и задрожит рука, сердце стиснет леденящий ужас и все нутро наполнит серая муть дрожащего бессилия и отчаяния. Подчас так сбивает с ног ехидное словцо, которое как бы мимоходом обронит какой-нибудь литературный пророк-всезнайка на страницах одного из наилевейших журналов; к примеру:

«Что же это стало с нашим самораскрывающимся и словесноизвергающимся другом Джорджем Уэббером? Помните его? Помните, сколько шуму он наделал несколько лет назад своим так называемым „романом“? Иные наши почтенные коллеги вообразили, что различают в этом творении признаки многообещающего таланта. Мы бы тоже приветствовали новую книгу этого автора, которая по крайней мере доказала бы, что первая не была случайностью. Но tempus fugit[18], а где же Уэббер? Вызываем мистера Уэббера! Никакого ответа? Что ж, быть может, это и печально; но ведь авторам, написавшим всего лишь по одной книге, несть числа. Они разом выпаливают все, на что способны, — и смолкают, и потом их уже не слышно. Кое в ком из нас книга Уэббера сразу пробудила немалые сомнения, но наш голос заглушили охи и ахи тех, кто очертя голову спешил возвестить о новой восходящей звезде на литературном небосклоне; и теперь, будь мы не столь снисходительны к нашим более восторженным собратьям-критикам, мы могли бы выступить вперед и скромно молвить: «Мы же вам говорили!»

Подчас довольно пройти облаку, затмевая солнце, подчас довольно стылому свету мартовского дня обнажить беспредельное, откровенное, расползающееся во все стороны уродство и убогую добропорядочность бруклинских улиц. Что бы там ни было, но в такие минуты день разом гаснет, не остается в нем ни радости, ни певучести, сердце Уэббера наливается свинцом, и кажется — вовек уже не вернутся надежда, вера в себя и в свое дело, и все высокое, святое, истинное, что он когда-либо узнал, обрел и пережил, оборачивается ложью и насмешкой. И чувство такое, словно он бродит среди мертвецов и лишь одно на земле не ложь и не подделка — живые мертвецы, которые вечно будут копошиться все в тех же неизменных мутно-багровых, устало меркнущих на ветру воскресных мартовских сумерках.