Межгосударство. Том 2 - Сергей Изуверов

Начать эту принципиальную эпопеи с аффирмации, в жёлтом доме отчего-то и стены, это убежище Мерлина, это последнее искушение евангелистов, это квазиобуза генерал-губернатора, это становление образа мыслей, это искупление воза с сеном, это вердикт, это ложное подношение богам, это альтерация всего сущего и это перевёрнутый Вакх Буонарроти. Дом в глубине обширного сада, ухоженного лишь подле дорожек и беседок, коих одна. Огорожен надел высоким, перемежаемым кирпичными колоннами, любопытно, при всей беспорядочности, ни одно высокоствольное не росло близко и ни приближалось ни единой (при том, пациенты беспрепятственно на столбы в лучших Симеона Дивногорца). С крыльца и из некоторых окон Херсонские ворота и Херсонские шпили. Дом тремя составленными из других этажей этажами, окнами-обманками, каждое забрано двумя, наружной и внутренней. Как из всех предосторожностей, помещались повредившиеся рассудком несколько сильнее прочих. Лечебница устроена на благотворительные и, не смотря на, даритель не столь давно сделал вид, окончил земной променад, дело жило и даже процветало редкими бутонами, до сих пор нераскрытыми. Персонала заведении скорби не изрядно, муравьёв в покинутом муравейнике. Легальный доктор, асоциальная сестра, законспирированный сторож. Ещё один, бездельный, во флигеле на территории сада по хотению жертвователя, тоже недавно с растительной помпой. Пациентов четырнадцать, умноженных на троицу евангелистов плюс креститель и тень. Не о всяком следует, но и примечательные в духе вокальных Гекатея Абдерского. Пока благодетель лечебницы себя благоразумно, отряд умалишённых изредка, пополнялся и переворачивался с ног на голову. Начавшиеся ухищрения со смертью, застигли за этим счастливым. Больше никого в не принимали, многие просились, по большей неверные мужья зимой и верные, но уставшие от скребков жёны, летом. В третьем этаже хозяйственные, докторский, ванная комната, процедурная, прочая считающаяся необходимой для жизни душевнозатворённых. Во втором жилые, десять, но это если хитрить. Селили по двое, две совершенно, не во всякое пустовали, два ютились в одиночестве. Первый этаж два могущих впечатлить и фавна-архитектора нор. Заведомо гимнастический и не в добрый час артистический. Второй особенно напичкан лебёдками и занавесами, для заведения толка, квазипокойный благотворитель полагал, для исцеления души кунштюки вроде спектаклей, лицедейств и прочих изъявлений натуры в большой необходимости (от приторности этого ганпаудера у меня сделалась сыпь из букв). Так же в первом ютилась кособокая столовая и трапецивидная кухня-отросток кишки. Кухарка приходящей и оттого за полноценный персонал не, вследствие чего выслушивала многие топорные от сторожа и сносила завуалированные доктора, полагала издевательствами. И доктор, и сестра, и, это ясно как употребление, сторож, здесь. Такова, в коротко-параноидальном изложении-лалите-сахасранаме, организация жёлтого. С недоношенным распорядком, с крутым нравом жителей-дредлоков и с прочим сопутствующим, можно ниже. День начинался с умывания всех мест, почти дюжина больных шла на третий, двое оставались в кровати, недвижимы. Умывала и обихаживала сестра, чего не вожделела платонически. Потом соответствующий бунтарскому духу кухарки завтрак. Следом все в гимнастическом, ежедневный общий разговор-предуведомление. Вела сестра. Порядок, сперва предлагала высказаться кому требовалось, если у кого-то созревало стоящее, аттестация плода сама по себе исключала появление однажды, сказать об, если нет, объявлялась заранее оговорённая с одним из. Обыкновенно подбрасывал Серафим. Серафим (в церковной метрике записан Сергей Асташонок). Незрелый сорока, приблизительно, с вечно всклокоченными, складочным лбом и громадными, лесного лемура и Эмеринциана, сына Якоба Ньюкасла, внука Готффрида Новый. Недужен ядрической манией грандиозности, до попадания сочинителем пьес и каких-то замковых новелл, однако столь категорично-вязко к критике из печатных и сказанных, столь яростно-типично любое посягательство на стройность и идеал своих, доходило до турниров, единственный до необъявленной поножовщины. К похвалам-лизанию как к должной официалии, по слоновьи благосклонно, без обыкновенного для прочих рассекреченного удовольствия. Себя уподобил собирательному Господа, полагая в угоду другим, творит столь же надменно-не требует редакции и автократически-меритократически, себя самым meritus среди прочих узколобых претендентов. Сильно урезанные его, заучивались и разыгрывались в больничном. Доброе утро, как обыкновенно кисло сестра, пациенты расселись перед графическим полукругом. Сегодня первой буду говорить, моё сестринское величество, я. Тема чрезвычайно, хотя вам так не покажется, да и относится не ко всем из, но ко многим в одном лице. Да Иса-гаубица из антрекотов, я говорю про тебя. Абзац в духе медицинской справки особого: Иса (Иса Дзотович Унаисатов), седобородо-гиперкинезический молчаливый горец, вот-вот ожидавший начала войны. До поселения в клиническом объекте, делал вид, патриот-перебежчик, строгал стрелы, пытал кинжал из напильника, приторачивал бинокли и подзорные к винтовкам, копал в убежище отхожую и конструировал домашний монгольфьер, поднимал бы око перископа. В один из дней по одному ему ведомым заключил, блицкригнули. Довольно мудро, учитывая всю человеческую вообще, каждый разделённый на пятьсот год в частности. Силой захватил в отеческое объятье всю свою, затащил в устроенное подле дома и частично под. Выжидал двадцать восемь. По истечении, не сладив с перископом, решил наружу собственною головой, осведомиться, кто победил, оказались ли они в оккупации или в окружении, не чрез их ли приусадебный линия фронта, не завис ли над городом цеппелин, не в их ли гостиной комендантскую вражеские силы, не появилось ли новых от пуль в одеянии чучела, Бог весть сколько ещё интересного пожелать знать, после истечения в локальности твоей муравьиной жизни не видимой тобой. После сего Иса в представленной к рассмотрению. Не оттого, покинув погреб, не обнаружил следов, тут оказался стоек, в жёлтый дом жена, месячное сидение в подвигло. Родные Ису редко. Мне снова стало известно, что ты отдаёшь свои лекарства, обличительно сестра. Серафим помнил или его воспалённому мозгу только казалось, помнит, или хотелось в это, ранее уже знаком с сестрой. Давно, после в меру успешной постановки одной его, обошедшейся без гнилостного салюта в середине и начале, принимал рукоплескания публики и цветы, она среди многочисленных восхищённых-отуплённых. Тогда на сцене не выделил из статистов с одинаковыми вскрывшимися гардеровыми, покажи действие от конца к началу, сделают аплодисмент ещё пуще, дождалась после спектакля на зимней улице, по пояс в сугробе подле полозьев его саней, с опёртым о голову извозчичьим хлыстом, в памяти всплыло это порочное лицо. Светила полная в обрамлении редких зимних звёзд-последних расшатанных гвоздей, сестра что-то восторженно-униженно, тогда ещё переменной лучистости глазами на Серафима, лишь досадливо рукой, во власти божественной музы, опёршись об освободившуюся от хлыста голову сел в крытые шкурами и укатил в неизвестность, она осталась растеряно в след. Иса, как в большинстве своей жизни, промолчал. Ну скажи ты мне, борода два уха, ну отчего в твоём выздоровлении виноват не ты сам? Ты что, не хочешь снова домой, к своей уже переменившей четверых отцов семье? Хочу, едва слышно Иса, губы шевельнулись. Тогда отчего полагаешь лекарства ядом, а меня Медузой Горгоной без способности окаменить? Молчание ещё более хлёсткое, до сотворения мира. Вы тут как остановившиеся в грязи тарантасы, застряли намертво и больше никуда уже не, в сердцах сестра, отчаявшись дождаться ответа. Тарантасы на век увязли в грязи, потому что их бросил возница, Серафим. Что, какой возница? – вскинулась было о своём. Ты полагаешь, мы с доктором бросили вас, не заботимся, не прилагаем всех, что у нас есть к вашему исторжению из стен? Умоляю, не мните себя возницами, разве что, когда сядете на козлы какой-нибудь таратайки, Серафим. У человеческих же жизней, возница не один, многозначительно перст к потолку, может и к не видным здесь. А как считают остальные? – привычным вперёд сестра, утягивая в беседу. Натан, предлагаю тебе, и перестань жаться в угол. Натан, серьёзный, но скрывающий это человек с тщательно взращиваемыми и ухоженными размноженными эспаньолками под воздухососом, манией преследования всего себя всем миром зла, снаружи. От чего развилась, чего боялся в жизни, об этом если и доктор, никому не, кроме собственных рабочих. Натана в больницу покойный жертвователь. Говорили, забрался к нему в дом и прятался не то в каминной, не то ещё в каком-то ангстическом. Натан всего и непременно ждал, скоро за ним и заберут, не важно кто, полиция в арестный или масоны в свою ложу. Даже доктор не, Натан внук основателя лечебницы, сын сделавшего ручкой недавно Арчибальда Вуковара, так же то, в его мании во многом кузен Гримо. Натан, говори пожалуйста, ласковее сестра. Что, что я должен сказать? – вжался в спинку. Про тарантас и возницу? Да, тарантасом правит возница, если его не будет, то и тарантас никуда не сдёрнет. Хорошо, а теперь представь, что повозка ты сам, кто в таком случае твой возница? Я сам и возница, подался, задумавшись и на несколько времени позабыв о. Ну и дурень, Серафим и тут Натан вспомнил, по его следу из Мальборка уже отправлена, входит дюжина тевтонцев с разукрашенными лицами, свора натасканных по его носкам доберманов в шипастых ошейниках, десяток кречетов, выклёвывают глаза и чёртова дюжина орлов, если тевтонцы не смогут ворота сада, ворвутся через чердак, похитят по воздуху. По ночам в лечебнице тихо, редко кого можно в длинных коридорах, к воротам приходит обрюзгший в чёрном рединготе, с поднятым воротником, в котелке без подливки. Из-за узких плеч и широких гормональных бёдер, очертаньями на яйцо тираннозавра. Подле ворот, жадно на тёмные окна здания, как будто ждёт, подадут знак раскрученной на верёвке свечой. Иногда улыбается и если в сей миг небосвод привечает луну, свет на стальном куспидате. Уходит под утро, обыкновенно с рассветом, возвращается домой или в катакомбы, старается не мимо церквей.