Том 3. Чёрным по белому - Аркадий Аверченко

Я упорно не замечал кольца.

Тогда он сказал, как будто бы думая о чем-то постороннем:

— Плохие времена мы переживаем… Вера в народе стала падать…

— Да, ужасное безобразие!

— Народ не ценит своих святынь… Церкви подвергаются разграблениям… Драгоценные иконы ломаются и расхищаются…

— Да, ужасное безобразие!

— Недавно, например, обокрали икону… Унесли несколько бриллиантов громадной стоимости и величины. Я читал описание: размер бриллиантов приблизительно такой, как у меня на пальце…

— Школы нужны, — перебил я его на совершенно неподходящем для него месте.

Он вздохнул и, подумав немного, кивнул головой.

— Это верно. Нужны школы, а говорят, что денег нет. Как нет денег? Вводите налоги. Можно обложить все, главным образом предметы роскоши. Например, золотые и бриллиантовые вещи. Например, вот это кольцо… Вы знаете, сколько я за него заплат…

— Нет, что там налоги! Главное — режим, — опять перебил я его.

Я насквозь видел все его штуки: он лихорадочно, болезненно стремился похвастаться своим бриллиантовым кольцом, а я все время отбрасывал его на другой путь. Но он был неутомим.

— Вы говорите — режим? Режим, конечно, сыграл свою роль. Одни эти еврейские погромы, когда разорялись самые богатые еврейские фирмы и торговли. Ха-ха! Вы знаете, после погромов было не в редкость встретить на руке босяка вот такое кольцо, а ведь это кольцо, батенька, стоит…

— Босяки здесь ни при чем. Они сами бы…

Он схватил меня за руки и скороговоркой докончил:

— …Стоит две с половиной тысячи! Да-с! Небольшая вещица, а заплочено две с половиной тысячи!! Хе-ха!..

Пришлось подробно рассмотреть кольцо и убедиться в его стоимости.

Перетыкин вынул из кармана золотые часы и стал для чего-то заводить их.

Он упорно хотел, чтобы я заинтересовался этими часами, а я упорно не хотел интересоваться ими. Встал и сказал:

— Пойду. Кстати, каким это образом у вас на фотографическом портрете Пушкина его автограф?..

— Этот? Это я получил от него давно. Когда еще был мальчиком…

— Изумительно! — удивился я. — Да ведь Пушкин уже умер лет семьдесят тому назад.

Призадумавшись, он ответил:

— Да, действительно что-то странное. Впрочем, это, кажется, его сын подарил. Не помню. Давно было. Ну, ничего!

Я еще хотел спросить: как это покойник в гробу, со сложенными руками, мог дарить свои автографы на портретах, изображающих его в этой скорбной, печальной позе, — но не спросил и ушел.

Перетыкин проводил меня до ворот и, увидев проходившую мимо даму с господином, крикнул мне вдогонку:

— Когда будете проезжать Бельгию — привет и поцелуй от меня Метерлинку! До свидания, Пустынский! Напишите что-нибудь замечательное!!

Прохожие оглянулись.

III

Недавно я встретил на улице погребальную процессию. Сзади катафалка шли человек двадцать родственников, а за ними, немного поодаль, брел Перетыкин. Он часто подносил к красным глазам платок, заливался обильными слезами, чем растрогал меня до глубины души. Очевидно, у этого человека, кроме смешных, нелепых слабостей, было большое сердце.

Я подошел к нему и деликатно взял его под руку.

— Успокойтесь! Вы кого-нибудь потеряли? Это ужасно, но — что ж делать!

Он печально покачал головой.

— Не утешайте меня! Я вce равно не успокоюсь!! Эта потеря незаменима.

— Кто же это умер?

— Кто? Мой лучший друг! Я все ночи напролет просиживал у его изголовья, но — увы! — ни дружба, ни медицина ничего не могли поделать… Он угас на моих руках. Последние его слова были: «Ничего! Все-таки я кое-что сделал для родной литературы!»

— А! Он был литератор? Как же его звали?

Он укоризненно посмотрел на меня:

— Боже мой! И вы не знаете?! Вы не знаете, кого мы потеряли?! Кто умер? Достоевский умер! Наша гордость и близкая мне душа.

— Что за вздор! Достоевский умер лет двадцать тому назад! Я это знаю наверное!..

Он смущенно посмотрел на меня.

— Не… может… быть… Эй, как вас? Родственник! Как фамилия покойника?

— Достоевский! — ответил плачущий родственник.

— Ага! Вот видите!

— А кем он был при жизни? — спросил я.

— Он? Письмоводителем у мирового судьи! Совсем молодым человеком и помер.

Перетыкин вынул из кармана платок, тщательно утер глаза и равнодушно сказал мне:

— Пойдем куда-нибудь в ресторанчик. Дотащутся и без нас!..

Мимо нас прошли два офицера. Перетыкин проревел им вслед:

— Пустынский, плутишка! Не забудьте же воспользоваться той темой для рассказа, что я вам дал.

Я рассмеялся. Дал ему слово воспользоваться, и сделать это теперь же, не откладывая дела в долгий ящик.

Витязи

Это было как раз на другой день после выхода из национального всероссийского клуба М. Суворина, А. Столыпина, А. Демьяновича и Ал. Ксюнина.

За столом в одной из комнат клуба сидели оставшиеся члены и, попивая сбитень, мирно беседовали.

— А и тошнехонько же тут, а и скучнехонько же, добрые молодцы, — заметил граф Стенбок.

— Ой, ты гой еси, добрый молодец, — возразил барон Кригс. — Не тяни хоть ты нашу душеньку. Не пригоже тебе тако делати…

Один рыжий националист вздохнул и сказал:

— О, это, гой еси, по та пришина, что русский шеловек глюп! Немецки шеловек устроил бы бир-галле мит кегельбан, и было бы карашо.

— Тощища, гой, еси. А что, добры молодцы, может, телеграмму приветственную Плевицкой спослать?

— А по какому случаю? Вчера ведь посылали.

— Да так послать. А то что ж так сидеть-то?

— Не гоже говоришь ты, детинушка. Просто надо бы концерт какой-нибудь устроить.

— Нужно говорить не концерт, а посиделки.

— Добро! А ежели с танцами, то как!

— С хороводом, значит, гой еси.

— О, боже ж, как тошнехонько!

В это время в комнату вошел новый националист.

— Здравствуйте, господа! Записался нынче я в ваш союз и в клуб. Принимаете?

Барон Кригс встал, поклонился гостю в пояс и сказал, тряхнув пробором:

— Исполать тебе, добрый молодец.

— Чего-с?

— Говорю: исполать.

Гость удивился.

— Из… чего?

— Исполать, — неуверенно повторил барон Кригс.

— Из каких полать?

— Не из каких. Это слово такое есть… русское… Мы ж националисты.

— Какой черт, русское, — пожал плечами гость. — Это слово греческое… Еще поют «Исполайте деспота!».

— А не русское? Вот тебе раз.

Барон снова поклонился гостю в пояс и сказал:

— А и как же тебя, детинушка, по имени, по изотчеству? Как кликати, детинушка, себя повелишь?

— Какие вы… странные. Меня зовут Семен Яковлевич!

— А и женат ли ты? А и есть ли у тебя жена красна девица — душа, со теми ли со деточками-малодеточками?

— Да, я женат. Гм!.. Что это у вас, господа, такое унылое настроение?

Барон Шлиппенбах покачал головой и сказал:

— А и запала нам в душу кручинушка. Та ли кручинушка, печалушка. Бегут из того ли союза нашего люди ратные и торговые и прочий народ, сочинительствующий, аще скоро ни одному не остатися. Эх, да что там говорить!.. А и могу ли я гостя дорогого посадити за скатерть самобранную и угостити того ли гостя сбитнем нашим русским.

— А и угостите, — согласился гость.

— А и не почествовати ли гостюшку нашего ковшиком браги пенной?

— А и ловко придумано.

— То ли какую марку гость испить повелит?

— То ли брют-америкен.

— Дело! Эй, кравчий! А и тащи же ты сюда вина фряжского, того ли брют-америкену.

Подали шампанского. Когда вино запенилось в деревянных ковшах, барон Вурст встал и сказал:

— Не велите казнить, велите слово молвить!

— Не бойся, не казним! Жарь дальше.

— То не заря в небе разгоралася, то не ратные полки на ворога нехрещенного двинулись! То я, барон Вурст, пью за то, чтобы матушка наша Россия была искони национальной и свято блюла те ли заветы старинные! А и крепка еще матушка наша Россия русским духом! А и подниму я свою ендову, выпью ее единым духом за нашу матушку и скажу то ли слово вещее: канун да ладан…

— То ли дурак ты, братец. При чем тут канун да ладан?.. Раз немец, не суйся говорить. Нетто это к месту?

— Милль пардон! Я что-то, кажется, действительно… А это, знаете, так красиво: канун да ладан! Ma foi!

— Не вели казнить, вели слово молвить, который теперь час?

— А и то ли восемь часов, да еще и с половинушкой.

— Ах, господа! А я еще обещал быть во тереме барона Шуцмана на посиделках. Ужасно трудно соблюдать национальные обычаи.

— И не говорите! — вскричал барон Вурст. — Вчера мы устроили русский обед и по обычаю тому ли русскому — пробовали лаптем щи хлебать. Ужасно неудобно. Капает на брюки, протекает, а капусту из носка лаптя приходится вилкой выковыривать.