Бывших не бывает - Евгений Сергеевич Красницкий

слышали самые ближайшие, произнёс священник.

– Кхе, объясни, – прищурился Корней вполне себе трезво.

– Ты не сказал, когда твоя свадьба, боярин! – усмехнулся священник. – А сына законным зовёшь.

– Я его перед людьми признал! – вскинулся Корней. – А на Листе женюсь! Хоть сейчас!

– Похвально, воевода Кирилл, похвально! – демонстративно одобрил священник. – Хотя следовало бы раньше. До того как. Хоть то, что ты держишь конкубину, не укор тебе перед людьми, воевода Корней, да и ей не в укор, но перед людьми опять же…

Корней начал наливаться дурной кровью, засопел по-бычьи, но пока молчал…

– А вот про Бога вы забыли! И про дитя любви вашей! – со стороны казалось, что священник вошёл в обличительный раж. – Каково ему с самых ранних лет ходить с клеймом незаконного? За что ему за ваш грех страдать? Каково смотреть на братьев своих и племянников, одного с ними семени будучи, но вовеки ниже их?

«Ха, а ведь мы оба играем, эпарх Корней! Я тебя обличаю, а ты злишься, но оба для людей. Всё ты уже решил, а я тут тебе такую легенду создаю: я – устыдил, ты – устыдился и, как итог, поступили все по-христиански. Киник[123] ты, эпарх! Прожжённый.

А ты сам кто, Макарий?

Но за все подколки я с тобой всё равно сквитаюсь!»

– Кхе! Племянники, говоришь? – с расстановкой произнёс воевода, а потом очень быстро подмигнул священнику и произнёс: – Спасибо, отче!

По горнице пронёсся ропоток. А отец Меркурий ощутил на себе цепкие и очень трезвые взгляды: Лавра – отстранённо-спокойный, Луки Говоруна – жгучий, десятника Фомы – ненавидящий, десятника Егора – заинтересованный и серьёзный, полусотника Филимона – осторожно-одобрительный и Бурея – понимающий.

– Слушайте, братия и дружина! – пророкотал вдруг воевода, обернувшись ко всем собравшимся.

Все, даже самые пьяные, примолкли и уставились на Корзня.

– Пред Богом и людьми именем своим, честью и оружием клянусь взять Листвяну в законные жёны и в церкви с нею венчаться!

– Иии…ать! – прокомментировал Фома.

– Когда венчаться будешь, Корней? – спросил Лука.

– Как Листя от родов оправится, – ответил воевода. – Чего тянуть?

«Вот ты и попался, эпарх! Теперь можно и разрядить обстановку и сквитаться. Хватит торжественности – всё, что хотели, мы с Кириллом сделали! И теперь ты мне заплатишь, старый засранец!»

– Придётся потянуть, воевода, – с усмешкой объявил отец Меркурий, демонстративно усаживаясь на лавке.

– Кхе! Это ещё почему? – уже с непритворным гневом осведомился воевода.

– Во-первых, Рождественский пост на дворе, – просветил его отец Меркурий, – потом Рождество Христово и Святки. Только после Крещения Господня.

Лица Корнея и ещё нескольких присутствующих вытянулись – все осознали масштабы задержки.

– Но оно и к лучшему, – опять усмехнулся отец Меркурий. – Как раз имя невесты выучишь. А то все слышали, как ты на молебне…

Взгляд воеводы вполне мог прожечь в отставном хилиархе две немаленькие дыры, но Корней молчал – конфуз был, все его видели, и крыть нечем.

– Так что завтра я о брачующихся оглашу, а ты поучишь, поучишь…

Горница взорвалась хохотом и топотом ног. Впрочем, вполне беззлобным.

«О месть! Как ты сладка! А тебе, раб Божий Корней, толика смирения не помешает…»

– Да… хрен тебе в рот через задний проход! – Корней, наконец, присоединился к всеобщему веселью и, похоже, вполне искренне. – Уел, попище, тереть тебя скрипеть! Ты сам-то Листино святое имечко произнесёшь?

– Легко! – хохотнул Меркурий. – Раба Божия Ас-кле-пи-до-та! Это не титул Базилевса.

– Ну тебе-то по-гречески, ясно, сподручнее, – хмыкнул Корней. – А по-нашему своего царя славить сможешь?

– Легко! – опять усмехнулся отставной хилиарх. – Благочестивейший Царь всех ромеев, Великий Царь царей, Самодержец, Август, Государь и Господин Царства Великого Рима, Защитник и Внешний Епископ Святой Апостольской Кафолической Церкви, Защитник Веры, Повелитель Востока и Запада!

– Ух! – сказал кто-то.

– Ловко! – хмыкнул Бурей. – Но я словечко знаю, что тебе нипочём не сказать!

– Вот! – согласился священник. – А ты одно слово не можешь! Чего я не смогу? – священник повернулся к Бурею.

– Гы, скажи «защищающийся», – от лыбящейся хари обозного старшины проняло даже не слишком впечатлительного отставного хилиарха.

– За-щи-ща-ю-щий-ся! – с трудом заставляя повиноваться непокорный язык, всё же произнёс священник.

– Етит! – разочарованно выдохнул Бурей, махнув лапищей. – Кондрат, а ты говорил!

– Говорил! – не стал отпираться Сучок. – А об заклад, что не произнесёт!

– Чего я там не произнесу! Давай! – пиво, мёд, брага и ещё чёрт знает что повлияли и на отца Меркурия. – Что в заклад ставишь?

– А епитимью нашу, – осклабился Сучок. – Или мы вдвое, или ты нас от позора избавишь!

– Принимаю! – рявкнул отставной хилиарх, протягивая руку.

Закисший от смеха Егор разбил рукопожатие.

– Давай! – взревел Сучок. – За мной повторяй, только скоро – соколом: «Ехал грека через реку. Видит грека – в реке рак. Сунул грека руку в реку. Рак за руку грека цап!

Боярин Фёдор, до того хранивший молчание, вдруг зашёлся смехом и выдал по-гречески, обращаясь к отцу Меркурию:

– Что, светлейший, попался?

«Хм, что логофет Фёдор владеет высоким койне как бы не диво, но вот титулование мне не нравится. Что он успел узнать в Турове?»

И тут, с небольшим опозданием, хором грохнули Никифор и Осьма:

– Ξεκινήστε, στο όνομα του Κυρίου![124] – выдавил Никифор, утирая слёзы.

Зрители хлопали глазами, слушая непонятные фразы, но пока молчали, а старый, седой, сгорбленный полусотник Филимон смотрел на происходящее непотребство скорбным взглядом и подпирал щёку кулаком.

«Проклятие! И эти тоже! Но делать нечего… И не нравится мне взгляд этого старика-ветерана – не так он постен, как хочет казаться! Надо узнать про него побольше… А сейчас придётся…»

– Ехал-грека-через-реку, – начал священник довольно бодро, но потом проклятый язык, вкупе с хмельным подвели отставного хилиарха, – видит-река-грека-в-реке срак!

Зрители взвыли и повалились с лавок. Воевода обнял сына и просто-таки плакал.

– Уй, не могу – в реке срак, – веселился Сучок.

– Гыы! – поддержал друга Бурей.

– Ыыыы! – забился в истерике десятник Егор, а потом добавил и вовсе нечто невразумительное. – Þýðendurnir eru fokking! Spekingar![125]

– Faðir Óðinn![126] – потрясённо вымолвил Лука Говорун.

«Ну, дерьмоеды! Сами напросились!»

– Молчать! – взревел, как когда-то перед строем, отставной хилиарх. – Гамо́то Христо́су! Малака! То га́мо тис пута́нас! Мать вашу! – Священник ненадолго задумался, припоминая. – В рот вам дышло, любомудры! А ну, кто произнесёт имя во Христе вашей будущей боярыни? Ты, эпарх Кирилл!

– Ас-клез-ди-ота! – язык уже совсем не слушался обалдевшего от такого напора воеводу.

– Понятно! – рявкнул отец Меркурий и ткнул наугад пальцем. – Ты!

– Не выговорить мне, отче, – повинно повесил голову десятник Игнат.

– Ты сиди! – остановил священник дёрнувшегося было боярина Фёдора. – Знаю, что знаешь! Почему друга не научил?

Общество пристыженно замолчало.