Водяра - Артур Таболов

Версия следствия была на руку Шамилю, она означала, что никто не будет искать ни его, ни его друзей, исчезнувших из школы. Но о себе он не думал. Его сознание будто раздвоилось. Он сам разделился надвое. Один был прежним Шамилем, до Беслана, здравомыслящим политиком, умеющим просчитывать действия властей, понимающий побудительные мотивы этих действий. Целыми днями он сидел перед телевизором и перед монитором ноутбука, старательно вылавливая всю информацию, относящуюся к Беслану, даже самые ее крохи, даже нелепости, которыми всегда обрастает любое событие, не укладывающееся в рамки обыденного сознания. Телепередачи записывал на видеомагнитофон, компьютерную информацию сбрасывал на диски. Вызывали презрительную усмешку неумелые попытки Москвы перевести стрелку на международный терроризм. Среди убитых боевиков показали двух арабов и негра, но в арабах быстро опознали жителей ингушского селения Карабулак, а негр оказался трупом боевика, почерневшего на солнце. Обезумевшие от горя осетинские женщины разыскивали в больницах и в моргах детей, развешивали их фотографии на стенах школы. Шамиль понимал, почему среди них так мало мужчин, обычай предписывал мужчинам все сорок дней траура не выходить из домов. Что будет, когда кончится траур? Во что выльется отчаяние людей, род которых прервался под рухнувшими перекрытиями школьного спортзала, во всепожирающем огне пожара?

Весь мир отликнулся на беду маленького осетинского городка. На объявленные счета присылали деньги даже те, кто никогда не знал, что такое Осетия и плохо представлял себе, где вообще этот Кавказ. Без обычной волокиты были выделены серьезные средства из государственного бюджета для помощи пострадавшим. Шамиль понимал, с какой целью это делается: погрузить людей в быт, заставить забыться в заботах о памяти мертвых и здоровье живых, отвлечь от главного вопроса - почему случилось то, что случилось. Но это плохо получалось. Даже в тщательно отфильтрованной телевизионной и газетной информации о Беслане все чаще звучал вопрос: кто убил наших детей? Требовали отставки Дзосохова и всех силовых министров, требовали отставки президента Путина. Требовали женщины, в них пробудилось что-то неукротимое, как вырвавшая наружу стихия, грозное, как стихия, неподвластное уговорам и убеждениям, как стихия. Им не нужны были деньги, им не нужны были черноморские и средиземноморские курорты, приглашавшие для реабилитации всех пострадавших. Им нужна была правда. Они ее никогда не узнают, понимал Шамиль. Никогда.

В Ингушетии прошли быстротечные закрытые суды над обвиняемыми в покушении на президента Зязикова и нападении на Назрань. Двадцать шесть человек получили по двадцать лет строгого режима, человек тридцать, заподозренных в помощи боевикам, - до десяти лет лагерей. Шамиль воспринял эту информацию с удивившим его самого равнодушием. Он понял причину этого равнодушия: он уже не воспринимал все происходящее как политик. Политика в нем победил историк. Это историк Шамиль Рузаев, а не политик Шамиль Рузаев скрупулезно, как археолог черепки, собирал все сведения о Беслане, не зная, как он ими распорядится, но чувствуя, что это обязательно нужно сделать по свежим следам, пока события не стали расплываться в человеческой памяти, как воронки самых страшных сражений начинаются затягиваться сразу же после того, как умолкли последние взрывы.

Так было днем. Но стоило погаснуть экрану телевизора и компьютерному монитору, как в нем словно бы пробуждался совсем другой человек - тот Шамиль, который был в Беслане, который родил этот адский план и был обречен участвовать в его осуществлении с первой минуты до последней. Каждая минута растягивалась до бесконечности, тот ужас, который обуял загнанных в спортзал заложников, парализовал и его, вместе с ними он смотрел, как за ноги протаскивают по залу мужчину с простреленной головой и как тянется за ним по полу жуткий кровавый след. Вместе с ними он обливался потом и дышал мочой, вместе с ними терял сознание и приходил в себя с надеждой, что это был кошмарный сон, что он кончился. Но он не кончался, он длился и повторялся, повторялся и длился. Шамиль был в спортзале даже тогда, когда его в нем уже не было, в его ушах звучали страшные взрывы, которых он не слышал, на него валились балки потолочного перекрытия, и вонью горелого человеческого мяса были пропитаны его руки, одежда, вода, еда, мертвый телевизор и мертвый компьютер.

Шамиль понял, что он сходит с ума. Что однажды уже недостаточно будет поспешно включить свет и выйти из этого нескончаемого кошмара. Но он ничего не мог с собой поделать. Его тянуло в ужас пережитого и не пережитого. Что-то подсказывало ему, что пока он способен снова и снова переживать кошмар как реальность, он еще жив. Как только он утратит эту способность, он умрет. Он еще будет ходить, говорить, дышать, но это уже будет не он, а всего лишь его оболочка, как высохшая стрекоза.

Он потерял ощущение времени. И когда однажды, заслышав шум машины и голоса, отодвинул портьеру и выглянул в окно, увидел, что весь двор в снегу. Вот, безучастно отметил он, уже зима. В воротах стояла белая "Нива", от нее к крыльцу тянулась цепочках следов. К хозяевам дома никто на машине никогда не приезжал, в деревушке вообще легковых машин не было, ездили на одноконных упряжках и тракторах с прицепными тележками, поэтому Шамиль сразу понял, что это к нему. Он удивился, его адреса не знал никто. Но не насторожился, на сильные эмоции не было сил. Еще больше удивился, когда в комнату ввалился майор Клименко - громоздкий, в дубленке, в пыжиковой шапке, свежий с мороза, шумный, с широкой добродушной улыбкой:

- Здорово, затворник! Далеко забрался, еле тебя нашел.

- Раздевайся, - сдержанно предложил Шамиль. - Чаю?

- Некогда мне распивать чаи, - отказался майор, лишь сняв с лысоватой головы шапку и расстегнув дубленку. - Тебе, кстати, тоже некогда.

- Как ты меня нашел?

- Да ведь кто ищет, тот всегда найдет. Знаешь такую песню? К делу, Шамиль. Тебя ищут.

- ФСБ?

- Может, ФСБ. Может, не ФСБ. За информацию о тебе объявили тридцать тысяч долларов.

- Кто?

- Не знаю.

- Они меня не найдут.

- Я же нашел. Чего нельзя сделать за деньги, можно сделать за большие деньги. Тридцать тысяч - хороший стимул. Способствует. Тебе нельзя здесь оставаться.

- Ты приехал, чтобы меня предупредить? Спасибо, я подумаю.

- Не въехал, - констатировал Клименко. - Некогда думать. Нужно брать ноги в руки и мотать как можно быстрее и как можно дальше.

- Куда?

- Не знаю. И не хочу знать. В Москву. Или за бугор. В Лондон. Тебя там примут. Жертва режима.

Шамиль рассеянно оглядел комнату, в которой провел… сколько? Три месяца? Четыре? Полгода? Даже шевелиться не было сил, не то чтобы срываться с места и куда-то бежать. Что ему делать в Москве? Что ему делать в Лондоне? В Лондоне хорошо работать, ему хорошо работалось, когда он писал монографию о депортации ингушей.

Взгляд его упал на стопку видеокассет возле телевизора, на лазерные диски у ноутбука. И он вдруг понял, что ему делать в Лондоне. Писать книгу. Да, книгу о Беслане. Только он знает правду. Он один. В книге будет вся правда и ничего кроме правды. Правду узнает весь мир. Это будет сенсация.

- Ожил, - заметил Клименко. - Глаз заблестел. Таким ты мне больше нравишься. А то - как зимняя муха.

- Посиди, я быстро. Захватишь меня отсюда?

- Отчего же не захватить? Только мы не решили один вопрос.

- Какой?

- Ты забыл, с чего я начал? За информацию о тебе объявили тридцать тысяч долларов.

- Понял. Ты хочешь получить их с меня?

- Вообще-то мне все равно, с кого их получить. Но лучше с тебя. Не чужие люди. Только не говори, что бабок у тебя нет. Есть. Тебе доверяли. И правильно делали. Честного человека в наше время еще поискать.

- Это деньги политсовета, - предупредил Шамиль.

- Политсовету они уже ни к чему, - отмахнулся Клименко. -. Политсовет сгорел в Беслане. А кто остался, тем они долго не понадобятся. Примерно лет двадцать. А нам с тобой еще жить.

Шамиль вышел в чулан и достал из тайника деньги. Их было немного - около пятидесяти тысяч долларов. Раньше казна политсовета была на порядок богаче. Но большая часть ушла на оружие, взрывчатку, транспорт, связь, экипировку и обучение боевиков, на их гонорары, пришлось заплатить вперед. Поколебавшись, Шамиль отделил десять тысяч, остальные сунул в карман. Вернувшись в комнату, бросил пачку на колени Клименко:

- Десять штук. Все. Больше нет.

- Тридцать и десять - есть разница. А?

- Не хочешь, не бери. Заложи меня за тридцать тысяч. Только учти, если меня заберут, на следующий день сядешь ты. Берешь?

- Вот что мне в тебе всегда нравилось - умеешь ты убеждать, - со вздохом проговорил майор, пряча доллары во внутренний карман пиджака. - Ладно, согласен. Быстро собирайся. Лишнего не бери. Куда тебя забросить?

- В Назрань, на вокзал, к московскому поезду.