О социализме и русской революции - Роза Люксембург

[…] Дела в России полны чудесного величия и трагизма. С этим нераспутываемым хаосом ленинцы, разумеется, не справятся, но их штурм уже сам по себе — это всемирно-исторический факт и подлинная «веха» — не такая, как обычная «веха», о которой говорил блаженный Паулюс [Зингер]* при закрытии каждого подло-дерьмового германского партийного съезда. Я уверена, что благородные немецкие пролетарии, точно так же, как французы и англичане, пока спокойно оставят русских истекать кровью. Но через пару лет все так или иначе изменится, тут уж никакая трусость и слабость не помогут. Впрочем, теперь я воспринимаю все эти вещи совершенно спокойно и весело. Чем больше всеобщее банкротство приобретает гигантские масштабы и продолжительность, тем больше оно становится стихийным явлением, к которому нравственные масштабы совершенно неприложимы. Смешно возмущаться всем человечеством, надо изучать и наблюдать вещи развития приближается сейчас к решающим поворотам. Меня лишь волнует, не придется ли восхищаться ими сквозь [тюремную] решетку. […]

ЛУИЗЕ КАУТСКОЙ

[Бреслау], 19 декабря [1917 г. ], среда

[…] Да, большевики! Разумеется, они и мне теперь кажутся неправыми в своем фанатичном стремлении к миру [с Германией] Но в конечном счете — не они виноваты. Они в трудном положении и могут выбирать только одно из двух зол, так что выбирают меньшее. Ответственность за то, что выгоду из русской революции извлекает дьявол, несут другие… А потому давай-ка лучше поглядим на самих себя. События в общем и целом столь грандиозны и будут иметь еще менее предсказуемые последствия. Если бы только я имела возможность об всех этих вещах поговорить с тобой и Игелем [Гансом Каутским], а прежде всего — если бы я могла действовать! Но стонать — занятие не для меня; пока же я слежу за событиями и очень надеюсь еще кое-что пережить на своем веку. […]

ФРАНЦУ MEРИНГУ

[Бреслау], 8 марта 1918 г.

Я просто не могу сказать Вам, как потрясло меня Ваше последнее письмо, и особенно сообщение о роковом несчастном случае*. Вообще-то я переношу мое длящееся уже четвертый год рабское положение с истинно овечьим терпением. Но сейчас, под болезненным впечатлением от такого известия, мною овладели лихорадочное нетерпение и жгучее желание тотчас вырваться отсюда, поспешить в Берлин, собственными глазами увидеть, как Вы себя чувствуете, пожать Вашу руку и поболтать с Вами часок-другой. Невозможность все это сделать, необходимость валяться здесь, в унылой камере, как собака на цепи, с вечным видом на мужскую тюрьму с одной стороны и на сумасшедший дом — с другой привели меня после Вашего письма буквально в бешенство…

И все же, несмотря ни на что, я твердо убеждена, что мы уже в будущем году сможем наконец в день Вашего рождения снова собраться вокруг Вас. Не может же война длиться дольше, чем до следующего года, а тогда — я уповаю на диалектику истории, которая должна же в конечном счете вывести из всей этой неразберихи на открытую большую дорогу. Ни на миг не сомневаюсь в том, что Вы вместе со всеми нами сможете тогда вдохнуть чуть более свежего воздуха, нежели тот, каким нам приходится дышать сейчас.

Раздел шестой

Ноябрьская революция 1918 г. в Германии

Какой характер носит нынешняя революция? Прежде всего, какая революция? Ибо нынешняя революция имеет несколько различных содержаний и возможностей. Она может остаться тем, чем была до сих пор: движением за мир и буржуазные реформы. Или она может стать тем, чем она до сих пор не была: пролетарско-социалистической революцией. И в первом случае пролетариат должен быть ее надежной опорой, чтобы она не превратилась в фарс. Но пролетариат не может удовлетвориться этим буржуазно-реформистским содержанием. Он должен, если не хочет снова потерять даже завоеванное до сих пор, идти вперед к социальной революции: всемирно-историческая схватка между капиталом и трудом началась.

Карл Либкнехт, 1918 г.*

Ахерон[102] Пришел в движениe*

Хорошенькие планы бравой, прирученной, «конституционной» германской революции, которая обеспечивает «порядок и спокойствие», а своей первой и самой неотложной задачей считает защиту капиталистической частной собственности, — эти планы летят ныне ко всем чертям: Ахерон пришел в движение! В то время как наверху, в правительственных кругах, всеми средствами сохраняется полюбовно-мирное согласие с буржуазией, внизу поднимается масса пролетариата, замахиваясь грозящим кулаком: забастовки начались. Бастуют в Верхней Силезии, у «Даймлера» и т. д., и это — лишь самое начало. Движение, естественно, будет вздымать все более широкие и мощные волны.

Да и как может быть иначе. Революция произошла. Ее совершили рабочие, пролетарии — в военном мундире или в рабочей блузе. В правительстве сидят социалисты, представители рабочих.

А что же изменилось для массы работающих в их повседневных условиях заработной платы, в условиях их жизни? Ровным счетом ничего или почти ничего! Едва то тут, то там были сделаны кое-какие жалкие уступки, как предприниматели уже пытаются украсть у пролетариата и это малое.

Массы утешают грядущими золотыми плодами, которые должны сыпаться им в руки по воле Национального собрания. В результате долгих дебатов, болтовни и решений парламентского большинства мы должны мягко и «спокойно» скользнуть в обетованную страну социализма.

Здоровый классовый инстинкт пролетариата противится этой схеме парламентского кретинизма. Освобождение рабочего класса должно быть делом самого рабочего класса, говорится в «Манифесте Коммунистической партии». Но «рабочий класс» — это не несколько сот избранных представителей, которые речами и контрречами направляют судьбу общества; еще менее — это две или три дюжины вождей, занимающих правительственные посты. Рабочий класс — это сама широчайшая масса. Только ее деятельным участием в свержении капиталистических условий может быть подготовлена социализация экономики.

Вместо того чтобы ждать осчастливливающих декретов правительства или решений славного Национального собрания, масса инстинктивно прибегает к единственному действенному средству, ведущему к социализму: к борьбе против капитала. Правительство до сих пор не жалело усилий на то, чтобы кастрировать революцию, превратив ее в политическую, и под вопли против любой угрозы «порядку и спокойствию» учредить гармонию классов.

Масса пролетариата спокойно опрокидывает карточный домик классовой гармонии в революции и вздымает внушающее правительству страх знамя классовой борьбы.

Начинающееся забастовочное движение служит доказательством того, что политическая революция охватила социальный фундамент общества. Революция осознает свою собственную первопричину, она раздвигает бумажные кулисы персональных перемещений и предписаний, которые даже на самую малость не изменили еще социальных отношений между капиталом и трудом, и сама выходит на сцену событий.

Правда, буржуазия чувствует, что здесь затрагивается самое смертельно уязвимое ее место, что здесь кончается комедия безобидных проделок правительства и начинается страшно серьезное столкновение лицом к лицу двух смертельных врагов. Отсюда — заставляющий ее трепетать бледный страх перед забастовками и жгучая ненависть к ним. Отсюда — лихорадочные усилия зависимых профсоюзных вождей заманить надвигающийся ураган в сети своих старых бюрократическо-ведомственных уловок, а также парализовать и сковать массу.

Тщетные усилия! Слабые путы профсоюзной дипломатии на службе капиталистического господства прекрасно оправдывали себя в период политического застоя, предшествовавший мировой войне. В период же революции они покажут свою жалкую непригодность. Уже каждая буржуазная революция нового времени сопровождалась бурным забастовочным движением: как во Франции на исходе XVIII века, во время Июльской и Февральской революций, так и в Германии, Австро-Венгрии, Италии [1848–1849 гг.]. Каждое крупное социальное потрясение, естественно, извлекает из недр общества, основанного на эксплуатации и угнетении, острые классовые бои. Пока буржуазное классовое общество пребывает в равновесии парламентских будней, пролетариат тоже терпеливо сносит изнурительно-тяжкие условия заработной платы, а его забастовки носят характер лишь слабых корректур считающегося непоколебимым наемного рабства.

Но едва только равновесие классов нарушено революционной бурей, как забастовки из мягкого плеска волн на поверхности превращаются в грозные штормовые валы; приходят в движение глубинные пласты; раб ополчается не только на причиняющую боль тяжесть цепи, он бунтует против самой цепи.