Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И как, в таком случае, обстоит с Петербургом? На случай, если он утонет?
Как ни странно, несмотря на наличие великого образа, выстроенного Петром и Пушкиным, несмотря на всю «петербургскую линию» в русской литературе, культуре и истории, в «окно» это все еще слабо видно Европу, еще меньше, быть может, виден с Запада Петербург. Само собой: заглядывая в окно и выглядывая из окна, мы видим принципиально разные вещи. А образ на то и образ – вещь несущественная, нематериальная: ему отлететь едва ли не легче, чем потонуть городу.
В режиме советского времени, в сталинском загоне, культурное описание Петербурга-Петрограда-Ленинграда было остановлено, стало «дореволюционным», но и те книги не переиздавались; все, бессознательно и сознательно, склонялось к забытью. Забытье ведь – необходимое условие разрушения. Переиздание книг по Петербургу в последние годы гласности показало парадоксальную бедность ряда: Анциферов, Курбатов… Практически нет по Петербургу книг. Петербуржцу приходится заглядывать в то же мутное, непромытое окошко уже не Петербурга, а интуристского справочника, как и иностранцу. Оказывается, именно простую, а не гениальную работу сделать в России труднее всего. Чтобы точно, пропорционально, профессионально, а не только лишь тонко или блестяще.
Так что самое время, если уже не поздно, спешить описать Петербург.
Вопрос о том, сам ли пишет Соломон Волков, следует поставить иначе: сам ли он не пишет?
Действительно, что он написал сам?
Петербург есть, Ахматова была, и Шостакович, и Баланчин, и Бродский есть…
Но и русский язык был до Даля, Ушакова, Фасмера.
И пирамиды стояли до Шампольона, как продолжают стоять после него.
И стояли бы они без него, если бы его не было?
Ведь это именно он не дал их доворовать.
И где без Шлимана Троя?
Один стоит в камне, другой растворился в звуке, третий испарился в танце.
Это они ничего не написали сами.
Слишком популярной стала сентенция Булгакова, что «рукописи не горят».
Как только была опубликована. Словно она одна и не сгорела.
Не заговаривал ли автор свой роман этой колдовскою фразой? Не уговаривал ли?
Не умолял ли… но кого?
Никого рядом не было, кроме вдовы.
Где и как не сгорели «Воронежские тетради»?
О, вдовы!
Софья Андреевна, Анна Григорьевна…
Елена Сергеевна, Мария Александровна…
Надежда Яковлевна. Вот поворот.
Но ведь и Анна Андреевна – вдова!
Сама культура вдовствовала.
Мне уже приходилось писать о «Показаниях» Шостаковича в том смысле, что он почему-то именно Соломону Волкову их дал. И Баланчин никогда ни перед кем не «кололся»… В чем дело? Что, Соломон умнее, красивее, честнее всех, что ли? Один талант, возможно, есть: умение слушать. Более редкий, чем говорить и писать. И другой: рукопись у него не сгорит. Ему можно довериться, как вдове. Господи, как одиноки города и люди!
1996
3 января, Переделкино
О, человек!
(Сура 36)
Ужель не хочет человекПонять, что он из капли создан,С Творцом торгуясь весь свой век,Забыв, чьи есть вода и воздух?
Он предлагает притчи нам,Как будто послан мимо цели, —Кто может жизнь сухим костямВернуть, когда они истлели?
Создатель Неба! Ты одинИсполнен необъятным знаньем.Ты – моей воле Господин,И Ты – узда моим желаньям.
Иначе – только взблеск и вскрикИ помыслы мои иссякли…Все это длилось сущий миг,И бритва воплотилась в капле.
15 января, в самолете Москва – Берлин
Кто кровь твою выпил?..
Сталин – это Ленин, данный нам в ощущении.
Из Гегеля1
Мне снится сон про вурдалаков:Они – мои жена и дочь…Сынок мой с ними одинаков —Все перегрызлись в эту ночь.
Я осеняю их знаменьемНеверной левою рукой…Топор, как в масло, входит в темя —И нету рядом отца Меня,Чтоб отслужить за упокой.
Родителей… и иже с ними(Кого любил, кого терзал…)Уж «к легиону близко имя»,«Как Сади некогда сказал»,Или Христос, иль тот же Пушкин,Подсчитывая песнь кукушки.
2
(из Хайнера Мюфллера)
Перечитывая «Разгром» Александра Фадеева:
Ночь, водка… Червивеет небо и вера…Как смерти личинки, шевелятся звезды.И пишет он автопортрет револьвером,Граненым мазком рассекая воздух.И осыпается свет последнийОт фейерверка Двадцатого Съезда.Тусуются обок Фюрер и Ленин,Льют памятники кровавые слезы.
3
И встреча последняя. Мы выпиваемв трансильванском дворценевиннейшего из вурдалаков…Обсуждаем возможностьследующего симпозиума на тему«Оклеветанный Дракула».Много смеемся.Я завидую твоей сигаре и блузеи блеску глаз девушек,поедающих тебя.Ты спрашиваешь, о чем я думаю,а я не думаю, а говорю:– О соотношении живых и мертвых.– Кес ке се?– Кого больше? и что будет,когда наступит равновесиетех и других? —Ты заинтересовался и повторял всем:– Представляете, о чем он думает,этот русский?! —(И здесь, на этой строке,не иначе как в твою честь,я выронил стакан с водкойиз-за неверности все той же левой руки —последствие скорее пареза, чем пьянства…Я смотрел Ей в глаза за год до тебя —но это ты – умер, а не я…)«С утра выпил – весь день свободен» —последняя советская пословица,которая тебе так понравилась…Это ты налил мне первую водкуи отговорил от второй.Ты стоишь на крыле «Люфтганзы»,на которой я лечу к мертвому тебе…Пусть эта вторая, опрокинутая тобой, —твоя!Вот уж не думал,как мы выпьем еще раз вдвоем.Так скажи мне теперь,кого больше,живых или мертвых?и не стало ли уже поровну?
4
По-египетски, по-пирамидски,«жизнь» – это «мер»…Вот нагл последний двойной виски:русская «смерть»и французское «мерд».
5
Что за сон мне приснился под утро,под скребок рассветного курда?
29 января, Переделкино
Перед Сретеньем…
…И если бы душа имела профиль,ты б увидал,что и онавсего лишь слепок с горестного дара,что более ничем не обладала,что вместе с ним к тебе обращена.
Смерть поэта – это не личная чья-то смерть. Поэты не умирают. Власть – эта воплощенная трусость мира – оказала ему много милостей и почестей, обвинив в тунеядстве, сослав на Запад, как на химию, а затем не дав визы похоронить родителей.
Я боюсь 28-го числа по своим причинам и уже избегаю его. Как раз 28-го и случается все. 28-го, месяц назад, я вылетал из Нью-Йорка домой. Я позвонил Иосифу накануне. Он сказал, что не успевает воспользоваться оказией. Рейс отменили. «Вот видишь, – позвонил я снова, – судьба предоставляет тебе оказию». Вышло, что оказия предоставлялась мне.
Мы говорили о болезнях, об операциях, об энергии, о том, чем и как писать. И он повторил (кажется, эти слова были обращены когда-то к Ахматовой) как заповедь, как зарок: «Величие замысла может выручить».
Он привиделся мне сегодня под утро. Будто над ним склонились то ли ангелы, то ли врачи: «Будем менять». – «Нет, уж я лучше со своим».
Он мечтал быть футболистом или летчиком. Сердце не позволило ему, боясь такой работы. Он стал поэтом. Его не пустили в родной город хоронить родителей. А он не пустил в себя весь город. 28-е. И особенно 28 января. И особенно в Петербурге. 28 января умер Петр. 28 января умирал Пушкин. 28 января умер Достоевский. 28 января Блок заканчивает «Двенадцать», перегорая в них. У поэта не смерть, а сердце. И не сердце, а метафора. Метафора остановилась, не выдержала. Поэт должен был осуществить выбор: умереть со своим или жить с пересаженным. Это смотря какое сердце… Ему бы подошло сердце черного автогонщика, погибшего в катастрофе. Сам он не мог решиться. Ангелы решили за него, отпустив его дома, в семье, во сне. Поэт умер вместе со своим сердцем. И нет больше величайшего русского тунеядца. Скончался великий близнец, спортсмен и путешественник. Петербург потерял своего поэта. 28-е… Эта дата насильно возвращает его на Васильевский остров в Петербург…
…в ту черную тьму,в которой дотоле еще никомудорогу себе озарять не случалось.Светильник светил, и тропа расширялась.
6 февраля, Москва
Узнаю́ фамилию
«ЭТОГО НЕ ХВАТАЛО!» – подумал я, узнав, что еще и Толик умер.
Он долго оправлялся после операции и не оправился: у него оказался рак.
Толик был мой сосед, муж моей домоправительницы.
Сколько лет я их знаю? Столько, сколько живу в этом доме у Трех вокзалов, в знаменитой «Рыбе».
Шестнадцать лет моя жизнь проходит у них на глазах. Ихняя, соответственно, на моих. За отчетный период умерли Брежнев, Андропов и Черненко, воцарился и был повержен Горбачев, распалась Империя и сверглась советская власть, выкарабкались из Афганистана и увязли в Чечне, а мы втроем производили бесконечные размены, так и не покидая нашей «Рыбы». Я менял свою однокомнатную на ее двухкомнатную смежную. Она меняла уже свою однокомнатную и комнату Толика на двухкомнатную раздельную. Я менял свою смежную на их раздельную, поскольку они наконец поженились и могли жить смежно, мне же необходимо было забрать к себе маму, и раздельность была желательна. Потом не стало мамы, а они развелись, и она пришла ко мне с обратным предложением, поскольку двухкомнатную смежную на две раздельные жилплощади никак иначе, как со мной, ей было бы не разменять, но я уже никак не мог на это пойти. Мы приватизировались, и ходов в этом домино больше не было – «рыба». Фактически почти родственники…
- Феноменологический кинематограф. О прозе и поэзии Николая Кононова - Александр Белых - Эссе
- Место действия. Публичность и ритуал в пространстве постсоветского города - Илья Утехин - Эссе
- Собрание сочинений в двух томах. Том II - Валентин Николаев - Эссе
- Статьи. Эссе (сборник) - Евгений Лукин - Эссе
- Куры не летают (сборник) - Василь Махно - Эссе
- Жизнь, как есть - Сергей Санеев - Эссе
- Замок из песка - Gelios - Эссе
- И не только Сэлинджер. Десять опытов прочтения английской и американской литературы - Андрей Аствацатуров - Эссе
- Невозможность путешествий - Дмитрий Бавильский - Эссе
- Шопенгауэр как воспитатель - Фридрих Ницше - Эссе