Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник) - Дмитрий Вересов

– Мне нельзя ничего сладкого, – еще раз повторила Сабина Вольф, но на этот раз уже без всякого раскаяния, только слезки сами собой покатились по переносице и на щеки, к уголкам рта. – Мне нельзя ничего сладкого. Потому что я растолстею или вырасту. Мне уже двенадцать лет. Тренер считает, что я не должна расти. Тогда в семнадцать меня еще можно будет выпускать на детских соревнованиях, как будто мне намного меньше лет, чтобы я везде побеждала, потому что я буду уже сильная и тренированная и покажу блестящие для детского возраста результаты, или, наоборот, меня под видом двенадцатилетней выпустят на взрослых соревнованиях, и я смогу победить, и прославлюсь, и тренер тоже; поэтому у меня диета и особые таблетки, чтобы я не росла, но это тайна. А от таблеток кожа сухая и волосы лезут. И меня дразнят крошкой Цахесом, потому что я маленькая и некрасивая.

– Сабина, не плачь, детка. Давай-ка я расчешу тебе волосы, а потом, если хочешь, можешь съесть еще пирожное, – мягко сказала Аврора и провела рукой по влажным слипшимся перышкам на голове девочки. Сабина Вольф еще пуще расплакалась, прижала к вискам руки той стороной, где проступали синенькие жилки и бился пульс. Видно, к ласкам была так же непривычна, как и к сладкому.

Франик отвернулся и сказал потолку:

– Ну и дальше что? Мне тоже двенадцать. Я тоже плохо расту. А пирожные ем и не толстею. Так что не глупи и ешь, на рост и толщину они не влияют.

Вероятно, Сабине Вольф это дурацкое заявление показалось убедительным, плакать она перестала и даже улыбнулась. Что до Авроры, то ее встревожило упоминание девочки о специальных таблетках, вероятно, гормональных, не позволяющих расти. Девочка явно проговорилась, опьянев от сладкого, но Аврора все же решилась спросить:

– А что за таблетки, Сабина?

– Мне нельзя было говорить, фрау Аврора, – пробормотала девочка. – Вы никому об этом не скажете?

– Клянусь, – грустно улыбнулась Аврора, – но я бы тебе советовала отказаться от них. Эти таблетки, без сомнения, очень вредны. Спортивная слава не дороже здоровья, Сабина. Пойдем-ка, я причешу тебя, потом провожу и заодно скажу кое-кому пару слов. Крошка Цахес! Надо же, несправедливость какая!

Аврора строго и умело, не хуже иной классной дамы былых времен, отчитала обидчиков девочки, а потом вернулась в номер и бросила взгляд на все еще влажную одежонку, оставленную на стуле за ширмой. Там лежала порванная, видимо при потасовке, майка, измятая юбочка-какаду, вся из разноцветных воланчиков, завернутые в юбочку крошечные трусики в мелкий цветочек. Аврора давно уже не вспоминала о том, как жалела когда-то, что не смогла родить еще и девочку. Но теперь, перебирая вещички Сабины Вольф, снова затосковала по не рожденной ею девочке, вот такой худышке-принцессе, растрепе с обкусанными чешуйками на обветренных губах, в сползающей с цыплячьих бедер из-за растянутой резинки юбчонке, с шершавыми коленками и обломанными ноготками. По такой худышке, которую можно закармливать пирожными и конфетами, причесывать, как им обеим вздумается, и посвящать в разные женские тайны.

«Дразнить ее, конечно, не перестанут, – думала Аврора, – но, может, хотя бы немного уймутся. Кроме того, насколько я понимаю, с Фраником они теперь не разлей вода. Это, боже мой, прекрасно, но как же потом расставаться? Франику легче, у него ведущая, покровительственная роль в этом дуэте. А Сабиночка? Только-только пригрелась, и вот уже все кончено, разлука… Ах, все я выдумываю! – одернула сама себя Аврора. – Они же только что познакомились и совсем дети, все быстро забудут. К тому же почему бы не обменяться адресами?» И с утра пораньше, к открытию киоска, она отправилась за открыткой покрасивее, чтобы Франик смог написать там их ленинградский адрес. Открытка, репродукция пейзажа Левитана, прождала, заложенная между страницами «Театра», своего срока две недели, а потом, в день расставания, была разорвана неразумными детьми на две половинки, и каждый на прощание записал свой адрес на одной из половинок.

– Франик, а нельзя было купить еще одну открытку, чтобы не портить такую красоту? – загрустила Аврора при виде неровно оторванного и измятого клочка.

– Я бы тебя о том же мог спросить, мамочка, – нахально пробурчал Франик. – Неужели нельзя было сразу купить две открытки, мне и Сабине?

– У тебя же есть карманные деньги, Франц. Мог бы и сам, в конце концов… Не маленький.

– А мороженое? А «Фанта»? – возмутился Франик. – И вообще, о чем разговор?

Действительно, о чем разговор? Половинку открытки Франик свято хранил, а это значит, что не расставался с нею, и поэтому адрес на измочаленном клочке почти стерся еще до отправления первого письма. К счастью, предусмотрительная Аврора Францевна переписала адрес Сабины Вольф в свою записную книжку. Она с полным основанием подозревала, что письма Сабине Вольф придется писать ей самой. Сам Франик был чужд сочинительства и не дружен с орфографией, как русской, так и немецкой.

* * *

Авроре и Франику положено было вернуться домой еще до закрытия Олимпиады, и они не увидели ставшей впоследствии знаменитой церемонии закрытия с уплывающим в дальнюю даль гигантским надувным медведем. Перед отъездом к ним зашел Юдин, который с момента сенсационного выступления Франика почему-то избегал встречаться со своим подопечным. Тренер шумно ввалился и встал посреди комнаты, ноги на ширине плеч.

– Здравствуйте. Добрый вечер. Нет, понимаете, от таких предложений не отказываются, – непонятно начал он. – Нет, понимаете, это же Москва, и я со своей стороны не могу препятствовать, как ни жаль, хотя он и поросенок. Я бы благословил, но… Ох!

– А что, собственно, стряслось? – спросила Аврора и поднялась навстречу, не предлагая Коню сесть, поскольку знала, что сидеть ему из-за старой травмы еще неудобнее, чем стоять. – Что вы так волнуетесь? Вас в Москву работать приглашают?

– Меня-а-а?! – изумился Юдин. – Да на кой хрен я им сдался?! Простите. На кой черт! Это он мировая знаменитость, а не я. Он! Франц! Все же понимают, что ни один нормальный тренер не станет учить такого шпингалета делать сальто в четыре с половиной оборота, и вообще это никому в голову не придет. Чтобы так крутиться, нужно уметь летать! Левитировать! Фу-у, что я несу!

– Я все равно ничего не понимаю, – склонила голову к плечу Аврора. – Что там с этим сальто?

– Школа олимпийского резерва, – убито изрек Юдин. – Московская. Могу поздравить. Франц, ты слышал?

– Ого! – изрек Франик из-за крышки своего чемодана. – Угу. – И чем-то зашуршал, уминая.

– Нет, ты слышал?! – повысил голос Юдин. – Какое еще «угу»? Поросенок. Свин… Извините, Аврора Францевна.

– Ничего. И правда поросенок. Значит?..

– Значит. То есть не знаю я, как вы… Потому что вокруг еще крутятся киношники. Режиссер Кульбин, тот, что детские фильмы делает. У него там какое-то особое предложение. Зовет Франца в кинозвезды.

Франик насторожился при этих словах, перестал демонстративно шуршать и высунулся из-за крышки чемодана.

– Между прочим, подумайте. Подумайте, я советую. Я подумал и честно скажу… Этот свинтус в школе олимпийского резерва всех на уши поставит, ведь дисциплины никакой! Ведь все поперек! Что хотим, то и воротим… Его, в итоге, все равно выгонят. Или сломают. Надо это, а? А в кино сниматься ему, артисту-фокуснику, сам бог велел. По-моему. Вот как. А тренироваться пусть тренируется у меня, как прежде. Я потерплю, может быть, у меня даже инфаркта не будет. Так допускать до вас Кульбина?

Аврора посмотрела на Франика и поняла, что тот все уже для себя решил, и что всякого рода обсуждения, взвешивание всех «за» и «против» бесполезно и будет лишь пустой тратой времени. И Кульбина разрешено было «допускать».

Предложение режиссера и в самом деле было заманчивым и даже восхитительным. Франику предлагалось сыграть Маугли в новом видовом фильме с участием дрессированных животных. На съемки нужно было ехать в Крым, где, как известно, для такого рода мероприятий имеется очень подходящее местечко с экзотической растительностью – Никитский ботанический сад. Режиссер, как сразу же выяснилось, вальяжный самодур, капризуля, тиран и деспот с очаровательными манерами, отпустил Аврору с Францем в Ленинград всего на три дня. Дома обнаружился несчастный, всеми брошенный Вадик, пребывающий в тоске и меланхолии, и его на остаток лета решено было взять с собою в Крым.

* * *

На ялтинском берегу, на развеселом и пьяноватом солнышке Вадим упрел, отмяк, пропекся и стал уместно легкомыслен, как истинный мудрец. Он качался в теплом соляном растворе вместе с пригревшимися медузами, забирался загорать на невысокие скалы, поначалу выбирая те, где мог поместиться только он один, а потом такие, где хватило бы места и на двоих…

Вадим в неумеренных количествах поглощал фрукты, и в жилах его теперь текла сладкая смесь виноградного и персикового соков. Этот коктейль бродил, пузырился, кружил голову, бил в пах и тяжело пульсировал там, нагнетая плоть, фонтанировал из-под языка, особенно в присутствии катализатора, каковым является женское тело, и Вадиму приходилось часто сглатывать при виде густо-медовых бедер, едва прикрытых трусиками-бикини, при виде молочно-шоколадных бюстов, трепещущих плотным взбитым муссом в неглубоких ловушках лифчиков. Казалось, они рвались на свободу, эти бюсты, и с нетерпением ждали освободителей.