Ястреб халифа - К. Медведевич

— Чего встали, чего сели, о ущербные разумом! Я что, видела новую землю в цветочных горшках, о Мехмет? Нет, я не видела там никакой земли, кроме старой прошлогодней пыли, о сын греха! А ты, Фируза, ты сидишь чего ждешь? Что сейид и на тебя разохотится? Ушами и мордой не вышла ты, Фируза, больно круглое у тебя и то и другое на сумеречный вкус, и хватит вздыхать, марш готовить плов, они к ночи как пить дать проголодаются, и что вы будете делать, о ущербные, ущербные разумом, когда на вас выйдет голодный и злой сейид?

Смеясь и фыркая в рукава, невольники разбегались в разные стороны — чтобы потом снова возникнуть за спиной у черной мамушки с глупыми улыбками. Самуха вдруг задумался — обычно ему это было не свойственно:

— Эй, Гассан, а ведь паланкин госпожи ждет при дверях!

— Не, — помотал головой Гассан, — не ждет. Она верхом приехала, с одной доверенной невольницей. Видал ее?

— Кого? Сальму? Ага, видал, — тоскливо вздохнул Самуха, сразу почувствовав предательский прилив крови между ног. — Такая не для меня…

— Да ладно тебе, — беззаботно отмахнулся Гассан. — Скоро знаешь что будет? Халиф наградит господина за верную службу и отпустит, а сейид подхватит госпожу на седло — и фюить! увезет ее в свои родные края!

— А ты почем знаешь? — удивился юный степняк.

— Госпожа за него похадатайствует, — уверенно сообщил будущий правовед. — Иначе для них все может плохо обернуться: она же, как никак, мать эмира верующих, да умножит его дни Всевышний!

— Да кто их тронет? — отмахнулся пятерней степняк. — Ты на сейида посмотри — кому-то жить надоело, да?

— Ну, — замялся Гассан, — так-то оно так, но ведь госпожа — она мать нашего халифа…

— Ну и чего? — искренне удивился Самуха. — Самое время ей сейчас поразвлечься, пока молодая, но уже вдовая! Наши ханши, они бы… ух…

И заржал, почесывая бритую голову.

— У нас не так, дикарь ты эдакий, — сердито одернул его Гассан. — Мать халифа — она… она как… не знаю даже кто. Знаешь, как говорят: женщин у эмира верующих может быть сколько угодно, а мать — одна. Ей, вообще-то, не пристало…

— Много ты знаешь, чего пристало, а чего не пристало, — сердито бросила через плечо Махтуба и зашлепала по разноцветной плитке пола внутреннего дворика.

Босой Самуха наступил на раскалившиеся под солнцем изразцы и со стоном заплясал на пальцах под хохот прислуги. Черная мамушка, тем временем, сурово продолжила:

— Вот уж точно чего не пристало, так это осуждать господ, да будет милостив к ним обоим Всевышний.

И, обернувшись, мрачно смерила взглядом враз струсившего Гассана, а тот заоправдывался:

— А чего я-то, чего я-то, я ж о них думаю: виданное ли дело, чтобы мать халифа повторно замуж выходила? Нет, невиданное! Так что ж им, вечно от людей прятаться? Да и не смогут они — разговоры пойдут, сплетни, а тогда уж я даже и не знаю, чем дело кончится… Вот я и говорю: один им путь — прочь отсюда, к сейиду на родину либо еще куда в Сумерки!

Махтуба лишь отмахнулась:

— Все-то ты загадываешь! Начертал калам как судил Всевышний, что тут загадывать…

И решительно поплыла дальше, огромная, как лодка на Тиджре во время Праздника Жертвоприношения.

— А мы куда денемся? — растерянно почесал в затылке наконец добравшийся до прохладного деревянного пола Самуха.

— Я сумеречников боюсь, — рассудительно сказал Гассан. — И отсюда никуда не поеду.

Степняк завистливо вздохнул:

— Тебе-то чего! ты ученый теперь, учиться будешь в медресе, должность получишь, много денег заработаешь, женишься совсем скоро!

На Гассана теперь все смотрели по-новому: мало того что он выдержал вступительное испытание, так третьего дня от главного кади забежал посыльный со словами — все, готова вольная, платите, мол, пошлину и забирайте. Махтуба посмотрела-посмотрела в сторону закрытых дверей в сад, за которыми маячила неподвижная и белая как призрак фигурка хозяина, и вытряхнула из шкатулки сбережения — все тридцать пять динаров. Еще пять золотых наскребли по поясам и башмакам другие невольники, и теперь со вчерашнего дня Гассан, до сих пор не веря в свою удачу, обретался в "правовом положении", как мудрено выражался сейид, свободного верующего ашшарита — и к тому же ученика медресе Мустансирийа.

Однако в ответ на вздыхания Самухи Гассан не остался в долгу и поддал того локтем в бок:

— А ты-то небось спишь и видишь как на Хорасан пойдешь, там девушки, говорят, ух какие красивые!

Самуха заржал:

— Нее!

— Чего нее, главно дело! Возьмем, к примеру, Балх какой-нибудь, так все харимы наши будут!

— Неее, я дурак, конечно, но воинское Уложение о наказаниях прочел! За чужой харим сейид меня вешать будет, а я не хочу!

И тут Махтуба крикнула им из соседней комнаты:

— Ну будет языки чесать! Хорасан, Хорасан! Чего не видели вы в том Хорасане! Харимов им захотелось! Под носом бы лучше посмотрели, горе-вояки, а то вы и в самом деле довоююетесь, пожалуй, до виселицы, да помилует нас Всевышний! Ты, Самуха, как есть готовый висельник, ну а ты, Гассан, ты бы послушал умных людей, я вот прекрасно помню, как говаривал старый господин Яхья ибн Сабайх, да будет доволен им Всевышний: ничто так не отвращает, как мужество в человеке, для воинских дел не предназначенном, да! Куда тебе походничать, Гассан, скажи мне на милость, а?

И мамушка всеми своими телесами выперлась обратно и наставила на Гассана обвиняющий перст. Но тот уперся:

— Я все равно поеду! До Рамазза мы всяко успеем!

— Тьфу на вас, — Махтуба лишь отмахнулась огромной, розовой с исподу пятерней. — Эй, Сухейя, Дана, чего встали вылупились? Что, все ковры на мужской половине перетряхнуты, лампы начищены, пыль протерта? Нет?.. А ну марш работать, о дочери греха, я продам вас в дома ремесленников, дома медников, дома красильщиков, чтоб вы знали, какое счастье вам было служить в благородной семье, а вы его проворонили…

Девушки мгновенно исчезли за деревянными резными дверями. Махтуба, ворча и шлепая босыми ногами по полу, пошла дальше. И тут Самуха с Гассаном наконец-то заметили: Дана с Сухейей снова сунулись в темную неосвещенную комнату и, прикрывая личики прозрачными платками, принялись хихикать и подталкивать друг друга локотками, постреливая подведенными глазками в сторону молодых людей.

Ошеломленно переглянувшись, те расплылись в одинаковых, неверяще счастливых улыбках. И пошли, а потом и побежали — вслед за девушками, туда, куда бубенцами, хрустальными шариками, колокольчиками раскатывался по темным комнатам огромного дома девичий смех.

Йан-нат-аль-Ариф,

четыре дня спустя

Каждый раз ее сердце обмирало и колотилось, заходясь в тысяче недобрых и тысяче сладких предчувствий: где он? Скоро ли придет? Не случилось ли чего? А вдруг его схватят? И тут же она начинала улыбаться в ночную тьму за занавесями мирадора: кто же его схватит, ее ястреба, ее ветер, ее ночное тайное сердце?

Позванивая браслетами, Сальма разбирала ее прическу: в комнате было темновато, — горела лишь одна свеча смешанного с сандаловым маслом воска, и стоявшее перед Айшой зеркало заливал теплый желтый свет, — лицо невольницы не отражалось в маленьком кругляше гладкого полированного металла, но она чувствовала — Сальма улыбается.

Айша благодарно удержала руку девушки у себя на плече — я никогда не забуду, спасибо тебе, о Сальма. Та мягко отняла свои пальцы и продолжила вынимать длинные ханьские шпильки с золотыми коваными навершиями в виде львиных голов, а затем принялась раскручивать длинную черную шелковистую прядь, накрученную на центральный золотой валик, к обеим сторонам которого на ханьский манер крепились цветы из сиреневого и алого шелка. Айша улыбнулась своему отражению в зеркале и промакнула губы влажным платком.

Нежно звякнули тоненькие браслеты, и руки Аззы заботливо подали ей плетеную низенькую корзинку с другими отрезами распаренного хлопка — и Айша принялась прикладывать их к лицу и к глазам.

— Оставь нас, — отмахнулась она от невольницы.

Азза покорно попятилась к двери. После того, как Айша подарила мальчишке Утбу, они все стали гораздо покорнее. Говорили, что этот Ханид не потащил молодую избалованную рабыню к себе в снятый бедный угол, а благоразумно отвел ее к торговцу. И сейчас радовался новому просторному дому среди тенистых парков аль-Мухаррима — нынче в той части столицы можно было снять жилище по весьма сходной цене.

Айша усмехнулась: в книгах наставлений говорилось, что раб должен бояться продажи, как животное коновала, и только тогда в доме будет порядок — и это оказалось сущей правдой.

— Сальма, — мягко обратилась она к девушке, расчесывавшей ей прядь за прядью частым гребешком сандалового дерева, — тебе пора войти в харим благородного человека. Нравится тебе кто-то нибудь?