Воля и власть - Дмитрий Балашов

– А-а-а-а-а! – заорал дико Лутоня. И – откуда взялось! – с хрустом вонзив рогатину в тело бандита, бросил его позадь себя и ринул вперед за следующим, но те уже бежали к саням, оставив два трупа на снегу. Да Настена, молодуха Прошкина, выбежавшая безо всего, простоволосой, на помочь мужу, отползала, умирая, разрубленная вкось, от плеча.

Лутоня бегом – и Услюм случился рядом, когда те бросились к саням, – подскочили к Прохору, вдвоем уволокли его за перевернутые дровни, бочки, кули, все, что успели навалить в виде боевой огорожи перед избами, так и не понимая еще, жив он или помер? Заволокли в избу и тотчас выскочили наружу. Теперь из тьмы густо летел ливень стрел, иные – обернутые горящей паклей, и хоть кровли изб были густо покрыты снегом, но уже загоралось кое-где, а стоявшая на отшибе изба старухи Огибихи пылала костром, и старуха – черная фигурка на фоне ярого пламени, совалась потерянно вокруг своего догорающего жила.

Огибихина внучка, не ушедшая со всеми в лес, лежала в стороне, на снегу, пронзенная стрелою и уже не шевелилась, отдала Богу душу, не мучаясь. Огибиха наконец бросила по-дурному кидаться в огонь и, схватив головню, с криком устремила на татей. Не добежала, легла, пронзенная меткой стрелою, на снег.

Лутоня сидел на снегу раскорякой. Его едва задело, рассадив щеку, и липкая кровь затекала за воротник, но это все было ничего! Отказал самострел, поворотное устройство, измысленное им из дерева, поломалось, и, в конце концов, понявши, что часом дело не поправишь, он отшвырнул самострел, и поднял с земли верную свою рогатину, на которую принял не один десяток медведей. Проползши в снегу, дабы не высовываться, толкнул было скорчившегося соседа с хорошим луком в руках. Но сосед только вздрогнул и стал мягко оседать на землю. Он был мертв, вражеская стрела попала ему в лицо.

Лутоня, стараясь не думать о своей саднящей ране на щеке и чуя, как задышливо он сам дышит, – годы, годы не те! – забрал лук и стрелы у соседа и, стараясь не высовываться, тщательно целясь – не выносил всю жизнь зряшной порчи добра! – и тут старался каждую стрелу потратить с наибольшим толком, – стал отстреливаться, целясь в тех ватажников, что высовывались наперед или пытались переползать к дому. Давно минули те годы, когда его, несмышленого мальчишку, брат закидывал навозом, дабы не нашли литвины! Теперь бы он и с теми литвинами подрался на равных, хотя всю жизнь был против войны, против убийств и грабежа. Впрочем, быть может, именно потому нынче и дрался, дрался не первый ли раз! Ежели не считать, конечно, медведей и волков, а также двух матерых лосей и секача, который едва не достал Лутоню в тот раз на охоте, спасло едва ли не чудо.

Однако дело было пакостное, и становило все пакостнее час от часу. Прохор лежал в избе ни жив ни мертв, Услюм, кажись, тоже был ранен, сосед убит, молодший Игнаша, сын покойного Игнатия, отстреливался там вот, у леса, где пылали подожженными уже две избы. Татарчонок куда-то исчез и, короче говоря, от нового воровского приступа попросту некому станет отбиваться… Да вдобавок, почему-то явились стадом угнанные в лес холощеные быки, волоши, приготовленные на продажу. Лутоня не сразу узрел, что к хвосту каждого был прикручен пучок горящей пакли. С утробным ревом обезумевшее стадо обрушилось на бандитский стан. Взвивались на дыбы, переворачивая сани, лошади. Бежали в разные стороны с криком и матом тати. Словом, последний напуск ватажников, с которым с Услюмовым селением было бы покончено, сорвался. И сорвал его татарчонок Филимон, вспомнивший, что в степи так-то вот разгоняют вражескую конницу. Лутоня сообразил первый, и стал срывать огонь или даже обрубать хвосты ревущим, ополоумевшим животным, что прибились к дому, как всегда бывает на пожаре, скотина, чая спасения, устремилась ко хлевам.

Кого-то еще догоняли и резали разбойники, какой-то бык, даром что холощеный, вонзив рога в брюхо ватажной лошади, крутился с нею вместе, поливая снег кровью и заматываясь в кишках, а сани, чудом не оторвавшиеся, летали аж по воздуху, отбрасывая посторонь каждого, кто дерзал подойти близь. Он уже весь, как еж, был утыкан стрелами, а все не падал, все ломал и крушил, пока не грянулся, наконец, с протяжным, утробным, замирающим воем.

Темнело. Те и другие перевязывали раненых. Ясно было, что как только стемнеет, воровская ватага пойдет на них снова и ночного приступа Лутонину тощему войску будет не выдержать.

Князь – Юрьев наместник, получив весть в Звенигороде, сперва думал проминовать события: мало ли разорено вымерших и полувымерших деревень! Но потом случайно вспомнил, что из той деревни будто бы двое ратных ушли в поход с Юрием, а еще туда наезжает ихний родич, княжой муж, не то даньщик владыки Фотия, а это уже была бы с его стороны промашка непростимая!

Потому княжеская дружина устремилась, не стряпая, в указанную деревню под Рузою и, на Лутонино счастье, в Рузе подтвердили наместнику о шайке, что давно уже озорует окрест. Доехав до завала на лесной дороге, наместник и вовсе охмурел, и велел воинам скакать вперед, не переводя духа. Когда уже посерело, и татебщики, обозленные донельзя (как же, в бою с какими-то вонючими мужиками потеряли троих ребят, и каких ребят!), готовились к ночному штурму, от леса, отделяясь сперва сплошною массою, а потом распадаясь на черные точки, показались княж-Юрьевы воины, скачущие боевым военным строем. Ватажники даже ничего не поняли сперва. А потом – потом думать уже было некогда. Скачущие не кричали, не ударяли в щиты, лишь молча вырывали клинки из ножон. Дело решилось буквально в несколько минут. Кто-то еще удирал пеш, проваливаясь в снегу, кто-то полз, хоронясь по-за стогами, кто-то кинулся к показавшимся спасительным на этот раз избам, но там встали оставшиеся в живых мужики и тоже пошли вперед. И пошли с такими лицами, что бандиты роняли оружие в снег и с поднятыми руками валились на колени. Какой-то скверноватый юркий мужичонка бился в Лутониных руках, грозил: «Мы-ста ищо придем! Не отпустишь – всех девок твоих понасилим, и животы им твоим же добром набьем!» Лутоня дышал хрипло, сжимая вора за шиворот. «Придешь?» – прошипел и, подняв руку, в отмашь, вложив в длань всю силу плеча, хлестнул бандита по лицу. Голова того дернулась, кровь полилась изо рта, но бешеные глаза смотрели бесстрашно, привык, видно, и к битью, привык и вывертываться из беды. «Все одно придем, смерд!» – крикнул.

Лутоня вновь поднял длань, глаза его глухо блеснули. Второй удар был страшнее первого, но вор, извиваясь, все одно что-то кричал, уже неразборчивое, ибо кровь заливала рот. И Лутоня третий раз поднял руку: «Не придешь!» – вымолвил, и вложил в удар уже не только силу, а весь гнев, все ожидание смерти, и только хрустнуло, кракнуло что-то под рукой, видимо, переломились шейные позвонки у вора.

Со сторон спешили ратники. Лутоня обессиленною рукой выпустив мертвое скользкое тело, мягко рухнувшее в снег, и не отмывая замаранных кровью рук, пошатываясь, пошел к дому. Два схваченных вора, завидя Лутонин лик, одинаково побелев, прянули в стороны. Вряд ли кто из них захотел бы в этот миг ворочать назад, в эту страшную для них деревню. Наместник поглядел долгим взором вслед мужику и не сказал ничего.

В лесу там и сям еще ревели разбежавшиеся быки с обожженными хвостами. Услюм подошел к наместнику, строго сводя брови, предложил накормить и угостить спасителей. Ратники, не сожидая приказа, начали спрыгивать с седел. Перевязанные бандиты сидели на снегу. Их – отведать угощения или хотя бы выпить воды, не пригласил никто.

За столом в Лутониной горнице было шумно. Ели только-только обжаренное воловье мясо, репу, щи, пили добрый, выстоявшийся мед. Наместник, решив не чиниться тут с братом княжого даньщика, сказывал, посмеиваясь, как новогородцы, наколовшись на немецких артугах, начали торговать серебряными деньгами своей чеканки, сказывал про иные дела государственные и княжеские, поглядывая на свежие, аппетитные лица молодок, подававших на стол. Но, взглядывая на сумрачного Лутоню, сдерживался, памятуй, как этот высокий, сухой старик тремя ударами голой руки забил насмерть обнаглевшего вора.

Ватажники, некормленные, так и просидели на снегу всю ночь. Утром их подняли, кроме двоих, умерших к утру, и погнали дорогой. Наместник явно не желал особенно церемониться с захваченными. Атаману, заехавши в лес, споро и спокойно смахнул голову с плеч и, обтирая клинок атамановой шапкою, вглядывался в лица дюжине захваченных станичников. Подумал было и всех порубить дорогою, но потом порешил оставить, сославши на Вятку или на заставу в Дикое поле – все же христианский народ! Тати, едва пересидевшие морозную ночь на снегу, грея друг друга, голодные, смурые, борзо топали по дороге, почти бегом спеша за конскою неторопливою рысью. За смертью атамана они из шайки стали простою толпой и готовы были разбежаться врозь.

А в изгвазданной Лутониной избе, где Мотя со снохами молча прибирала утварь, перемывала заплеванные полы и лавки, Лутоня колдовал над Прохором, упрямо не давая умереть изрезанному парню, прикладывая какие-то травы, вливая в рот какие-то отвары, натирая бессильное тело то барсучьим, то медвежьим салом, и по сведенным, устремленным в одно глазам, по твердым движениям когтистых рук, по сжатым в нитку губам, чуялось: содеет все возможное и невозможное, дабы сохранить своего старшего внука.