Распутье - Иван Ульянович Басаргин

поры, пока не подойдут союзники. Они уже скоро должны подойти. Держать плацдарм от Казани до Саратова. Мы по возможности и скоро попытаемся создать Северный фронт у Вологды и Мурома. Поэтому мы должны поторопиться со взятием Казани, затем через Баку соединиться с союзными войсками. Через Вятку соединиться с войсками, что будут подходить к Вологде.

Гине развил план, который должны выполнить войска союзников и войска Учредительного собрания.

Но предложить план – не значит его осуществить. И уже вскоре чешские легионеры оставляют волжские города один за другим. 18 сентября 1918 года генерал-майор Чечек, главнокомандующий Приволжским фронтом, взывал к гражданам России: «Казань пала. Симбирск очищен нашими войсками, из Вольска мы отступили. Как бы ни печальны были эти факты, мы не отчаиваемся. Мы уже пережили более тяжелые времена, чтобы теперь сохранить полное спокойствие и хладнокровие, к чему и вас всех, братья Русские, призываем», – Устин Бережнов читал недавно получившему генеральское звание Гаде объяснение Станислава Чечека причин отступления чешских легионеров, его объяснение превосходства «социалистической русской власти» тем, что командуют ее войсками германские офицеры и австрийский генерал. Читая, Устин выделил эту фразу голосом.

«События, о которых мы вам честно и открыто сообщили, являются следствием превосходства сил врага, которым уже командуют германские офицеры во главе с австрийским генералом. Не забывайте, что внутренняя война за Учредительное собрание на днях превратилась в регулярную войну с захватчиками-германцами, с которыми заключила достойный ее союз социалистическая русская власть – Совет народных комиссаров, – которая, к нашему сожалению, все-таки пользуется до сих пор у многих из вас для нас непонятными симпатиями…

…Не забывайте то, что несут вам на штыках своих подходящие советско-германские войска. Горе русским рабочим, и горе русским крестьянам. Горе русской независимости, над чем пусть задумаются те, кто в последнее время приняли германскую ориентацию. Такая перемена взглядов означает совершенное падение духа, недостойное великого русского народа…»

– Брось ты читать эту стряпню. Чечек написал это воззвание с глубокого похмелья. Он очень полюбил русский народ и русскую водку. Красными командуют германские офицеры и австрийские генералы! Дурни, так назовите фамилии командиров!

– Значит, тех командиров нет, господин генерал.

– Нет и не было, а если бы они были, то их бы незамедлительно вывесили на общее обозрение. Просто колотит нас Фрунзе, вот и завопили. Недавно Чечек писал: «Казань-Симбирск – это последнее усилие врага. Мы пойдем честно вперед в интересах измученного народа…» Дурак ты, Чечек. Нас бьют, а ты говоришь о последнем усилии врага. «Тучи счастливого мира, – издевался Гада, – которые появятся на Европейском горизонте. Больше мужества, граждане, больше спокойствия! Братья, больше преданности и любви к Родине! Мы заявляем, что Симбирск в скором времени будет взят обратно… На этот раз мы не остановимся перед Казанью, пойдем дальше и принесем на штыках своих измученной матушке Москве приветствия от всех вас, граждане, от всей уже освобожденной России». Ха-ха-ха! Это, Бережнов, цирк, где привязанный на цепь медведь грозит сожрать публику. Тебе не хочется плакать? А я, Бережнов, плачу, рыдаю. Дал по мозгам братьям-россиянам наш Чечек. Россия хохочет. А ты чего не хохочешь?

– Думаю, господин генерал. Еще и еще раз думаю, ну что вы за человек?

– Я уже тебе говорил, что я авантюрист.

– Но этого мало для понимания вашего авантюризма, – пожал плечами Бережнов.

– Пожалуй, ты прав, маловато, еще хочется помериться силой и умом с настоящими генералами, себя-то я не считаю настоящим. Выскочка. А отчего выскочка, отчего ваша учредилка и все блюдолизы повышают меня чуть ли не каждый день в звании? Оттого, адъютант, что я умнее их, храбрее их, вижу дальше их. Они надеются на меня, видят во мне своего защитника, как дети в своих родителях. А я слаб, я игрушка в руках толпы. Да, да, Бережнов, толпы! И если я буду дальше так же мудр, то та толпа сделает меня своим кумиром, ибо без кумира толпа ничто. Толпа – стихия, может быть стихией, если я пойду против нее. Пример – Вольский[69], председатель Самарской учредилки. Скоро побежит в Сибирь, только пятки засверкают. Его не признала толпа.

– Но ведь и мы побежим… – горько усмехнулся Устин.

– Да. И мы тоже, к сожалению. Но у нас ещё не все потеряно, у Вольского же всё: звание, имя, лицо человеческое. Я его предупреждал при тебе, что не с той стороны тянет нитку. Нельзя было ему идти за большевистскими лозунгами, жить с ними и этими же лозунгами пытаться победить большевиков. Он вернулся к старому, теперь пусть пожинает плоды. Я ему не защитник. Но ты не кисни. Что бы ни случилось, ты со мной. Это слово не настоящего генерала, но настоящего человека. В Чехии тоже есть хорошие девушки. Выше голову, есаул! Ты прекрасен в честности своей, а хочешь знать, и в доброте своей, прекрасен как мужчина. Значит, половина девушек Чехии падут перед тобой. Скоро мы покатим на восток, а там – на родину. Ты обиделся, что я не послушался тебя и расстрелял целую деревню мужиков, так пойми, если бы я этого не сделал, то половина офицеров-черносотенцев стали бы моими врагами. А мне нужны друзья, и только друзья. Не я хотел этого расстрела, а они. Но эти расстрелы настраивают против меня моих же чехов. Может случиться так, что мы с тобой останемся в великом одиночестве. Смотреть веселее, жить веселее! Это уже приказ!

13

А в Горянке тихо… Так тихо, будто эти люди живут в глубоком колодце, куда не доходят даже отзвуки отдалённой жизни мира. Хотя нет, вчера прибыл из Каменки гонец Арсё, который рассказал старикам и Саломке о том, что творится на белом свете. Власть большевиков пала. Из тайги вышел Коваль, с помощью староверской дружины сбросил остатки большевиков и полностью утвердился в земстве, снова начал насаждать свободный анархизм. Но, насаждая анархию, где должно быть всё чисто и свободно, Коваль схватил трех земцев из числа сочувствующих большевикам и расстрелял их.

– Да провалитесь вы все пропадом с вашими войнами и расстрелами! Скажи, Арсё, есть ли письма от Устина? – со слезами в глазах затаенно ожидала ответа Саломка.

Арсё долго рылся в своей охотничьей сумке, где хранились патроны, гильзы, разные принадлежности, испытывая терпение Саломки. Проворчал:

– Совсем память худой стала, как пересушенный туесок: что ни лей – всё вытекает. Думал, нету тебе письма, кажется, есть письмо, еще разные газеты.

Саломка выхватила толстое письмо из рук Арсё, прижала его к груди, побледнела. Побледнела от волнения,