Дар Гумбольдта - Сол Беллоу

— добавил я.

Юлик надел шикарную ярко-синюю рубашку из итальянского шелка. Она явно кроилась на более стройную фигуру. Джулиусу не без труда удалось застегнуть ее на груди. В мой предыдущий визит Юлик был стройнее и носил брюки в обтяжку — желтая полоска, низкая талия, а на боковых швах нашиты серебряные мексиканские песо. Он похудел, сев на интенсивную диету. Но даже тогда салон «кадиллака» был усыпан арахисовой шелухой. А теперь Джулиус снова поправился. Я видел перед собой дородное тело, всецело знакомое и привычное

— толстое брюхо, веснушки на нетренированных плечах и холеные кисти. Я до сих пор видел в нем тучного, раскормленного ребенка, настырного и коварного мальчугана с невинными глазенками. Я знал, каков он с изнанки, даже физически, помнил, как полвека назад в какой-то речушке в Висконсине он распорол себе бедро разбитой бутылкой, и я глядел на желтый жир, на бесчисленные слои жира, сквозь которые приходилось просачиваться крови. Я знал, что на тыльной стороне запястья у него есть родинка, знал его сломанный и подправленный нос, его обманчиво невинный взгляд, знал, как он храпит и как пахнет. Я помнил, как он, одетый в оранжевую футбольную майку, дыша через рот (потому что не мог дышать носом), сажает меня к себе на плечи, чтобы я полюбовался парадом ветеранов, идущим на проспекте Мичиган. Это было, наверное, в 1923 году. Юлик крепко обхватил мои ноги. Его спортивные трусы для игры в гольф надувались ветром и становились похожими на дамские панталоны, а черные полосатые гольфы плотно охватывали жирные икры. Потом он стоял позади меня в мужском туалете общественной библиотеки, возле высоких желтых писсуаров, напоминавших открытые саркофаги, и помогал выудить мои детские причиндалы из дебрей нижнего белья. В 1928 году его взяли носильщиком в «Американ Экспресс». Потом он работал на автовокзале, меняя огромные покрышки. Юлик слонялся по улицам в компании хулиганья и сам был хулиганьем. Без чьей-либо помощи закончил вечернее отделение института Леви и юридическую школу. Он сколачивал состояния и терял их. В начале пятидесятых Джулиус отбыл на собственном «паккарде» в Европу, а потом отправил его самолетом из Парижа в Рим, потому что поездка через горы показалась ему скучной. Только на одного себя он ежегодно тратил шестьдесят-семьдесят тысяч долларов. Я никогда не забывал ни единого факта, касавшегося его. И это ему льстило. Но и раздражало. И то, что я прилагал столько усилий, чтобы запомнить о нем все эти мелочи, доказывало что? Что я любил Юлика? Некоторые медицинские светила считают, что избыточная память является симптомом истерии. Про себя Юлик говорил, что он не помнит ничего, кроме деловых операций.

— Значит, твой сумасбродный друг Фон Гумбольдт умер? Он произносил какие-то витиеватые речи, одевался даже хуже, чем ты, но я испытывал к нему симпатию. А как пил! Отчего он умер?

— Кровоизлияние в мозг. — Пришлось прибегнуть к очевидной лжи. Сердечные заболевания сегодня были табу. — Он оставил мне наследство.

— А что, у него были бабки?

— Нет, он завещал мне бумаги. И знаешь, кого я встретил в доме престарелых, когда пришел за бумагами к старому дядюшке Гумбольдта? Менашу Клингера!

— Не может быть! Менашу? Рыжего дядьку с драматическим тенором? Того малого из Ипсиланти, что квартировал у нас в Чикаго? Никогда не видел такого до чертиков упрямого психа безумного. Ему ж медведь на нос наступил. А он тратил всю зарплату на уроки музыки и на концерты. А стоило ему один раз оттянуться, так тут же подхватил триппер, и тогда зарплату уже пришлось делить между венерологом и учителем музыки. Неужели он настолько старый, чтобы жить в доме престарелых? Мне шестьдесят пять, а он лет на восемь старше. Знаешь, что я на днях обнаружил? Акт на владение семейным участком на Вальдхеймском кладбище. Остается как раз на две могилы. Ты, случайно, не хочешь купить мою? Я не желаю там валяться. Предпочитаю кремацию. Мне нужно действие. Лучше уж дымом уйти в атмосферу. Будешь узнавать обо мне из сводок погоды.

У Джулиуса тоже было предубеждение против могил. В тот день, когда хоронили отца, он сказал мне: «Ну и погодка — чертовски тепло и ясно. Кошмар какой-то. Ты помнишь другой такой чудный день?» Могильщики скатали искусственный газон и открыли под ним очаровательную прохладную яму в желто-коричневом песчанике. Но где-то в вышине, далеко-далеко от приятной майской погоды, зависло нечто похожее на угольно-черный утес. И я, вдруг представив себе эту гору, готовую обрушиться на цветущее кладбище, — пора сирени! — покрылся холодным потом. Небольшой двигатель начал плавно опускать гроб в могилу на парусиновых полотнищах. Невозможно представить, что найдется другой человек, так же сильно не желающий идти под землю и проходить через ужасные врата смерти, как наш отец; ему, как никому другому, не годилось лежать неподвижно. Но смерть-тяжеловес в конце концов сбила папу, этого спринтера-марафонца.

Юлику захотелось показать мне, какой ремонт сделала Гортензия в детских комнатах. И я понял, что он ищет конфеты. Буфеты в кухне запирались на висячие замки, а к холодильнику было не подобраться.

— Она абсолютно права, — вздохнул он. — Я должен прекратить жрать. Помню, ты всегда говорил, что это ложное чувство голода. И советовал, когда оно появляется, совать в рот два пальца и блевать. Только вот для чего? Чтобы расслабить диафрагму или что там еще? У тебя всегда была сильная воля, ты был спортсменом, подтягивался и размахивал битами и качался гантелями и молотил кулаками мешок в чулане и носился по кварталу и висел на деревьях, как Тарзан — Повелитель Обезьян. Ты, наверное, мучался угрызениями совести, когда запирался в туалете и делал то, что делал. Ты — сексуально озабоченный ублюдок, несмотря на всю твою выдающуюся умственную деятельность. Чертово искусство! Я так и не понял твою пьесу. Ушел со второго действия. Кино было лучше, но даже оно местами жутко занудное. У моего старинного приятеля Эва Дирксена тоже был период увлечения литературой. Ты знал, что сенатор писал стишки для поздравительных открыток? Но этот хитрый старый плут был классным парнем, настолько циничным, насколько это вообще возможно. Он, по крайней мере, сам посмеивался над своими дешевыми ораторскими приемчиками. Видишь ли, я уверен, что неприятности в стране начались тогда, когда в искусстве начали крутиться бешеные бабки.

— Этого я не знаю, — ответил я. — Делать из художников капиталистов

— мысль забавная и даже не лишенная некоторого смысла. Америка решила проверить эстетические притязания долларовой меркой. Ты читал расшифровку разговоров Никсона[391], где он говорит, что не собирается принимать абсолютно никакого участия в этом литературно-художественном дерьме? А все потому, что он шагал не в ногу. Потерял связь с духом Капитализма. Совершенно его не понимал.

— Стоп-стоп, не надо мне твоих лекций. Вот и за столом ты вечно без умолку твердил о каких-то теориях — Марксы, Дарвины, Шопенгауэры, Оскары Уайльды. Не одна чертовня, так другая. Во всем квартале у тебя была самая большая коллекция книг «Современной библиотеки». Ставлю пятьдесят против одного, ты и сейчас впихнул свою задницу в какую-нибудь безумную теорийку. Ты без них жить не можешь. Давай отправляться. Нам нужно подобрать двух кубинцев и одного ирландца из Бостона, который тоже едет с нами. Меня-то в искусство никогда не тянуло, разве не так?

— Ты же пробовал стать фотографом, — поддел я.

— Я? Когда такое было?

— На похоронах в русской православной церкви, — помнишь, оштукатуренная такая, с куполом-луковкой, на углу Левит и Хэддон? — когда на парадном крыльце открывали гробы и фотографировали семью вместе с покойниками. Ты пытался договориться со священником, чтобы тебя назначили официальным фотографом.

— Неужели? Какой я молодец! — Юлику было приятно услышать это. Задумавшись, он почему-то все время улыбался, снисходительно и спокойно. Джулиус пощупал свои дряблые щеки и сказал, что побрился сегодня слишком тщательно и у него раздражение на коже. Должно быть, его вызвала растущая боль в груди. Мой визит с намеком на последнее прощание нервировал Юлика. Он понимал, что, приехав к нему, я поступил правильно, и в то же время злился на меня. Я понимал его чувства. На кой черт я явился и пристаю к нему со своей любовью, как банный лист? Но мне как ни крути — везде клин, не приедь я, Джулиус не преминул бы упрекнуть меня за это. У него была потребность обижаться. Тогда он наслаждался праведным гневом и вел учет несправедливостям.

Пятьдесят лет он, как ритуал, повторял одни и те же дурацкие детские шутки и смеялся над ними. «Знаешь, кто лежит в больнице? Больные!..» или «Я однажды взял первый приз по истории, но меня заметили и велели положить на место». В те дни, когда я еще спорил с ним, я говорил: «Ты настоящий популист и неуч, свои мозги русского еврея ты принес в жертву патриотизму. Своими руками ты сделал из себя невежду и настоящего американца». Но я уже давненько не говорил ему ничего такого. Я знал, что, закрывшись в кабинете с коробкой белого изюма, он читает Арнольда Тойнби и Р. Г. Тоуни[392], или историю еврейского народа в изложении Сесиля Рота[393] и Сало Барона[394]. Если в какой-нибудь беседе вдруг всплывало то, что он читал, он обязательно коверкал ключевые слова.