Гибель красных богов - Александр Проханов

Прибалта оглушил крик жены, и словно лопнула в голове набухшая вена, заливая мозг горячей, слепящей ненавистью:

– Руки прочь, негодяй!..

На столе, темный, вороненый, лежал пистолет. Прибалт схватил оружие, слепо, ненавидя, в ослепительном, освобождающем волю безумии, направил пистолет в отвратительное румяное лицо, взбитые кудряшки, круглые, как у испуганной птицы глаза. И пока его палец давил спусковой крючок, экономист пригнулся, спрятался за кричащую женщину, толкнув ее навстречу выстрелу. Сквозь косматый дым Прибалт увидел, как молча, с изумленным лицом, оседает жена, как наполняется темной влагой рана под сердцем и явившиеся люди, давя друг друга, выскакивают из кабинета.

– Я с тобой… – сказал он, прижимая дуло к виску, превращая мир в брызнувшую красную кляксу. Упал, нелепо, в смерти, обнимая шею жены с ниткой жемчуга.

В дверь просунулась осторожная голова с кудряшками, золотистый отвислый галстук…

* * *

Главком сидел за тяжелым столом, в огромном кабинете штаба, чей прямоугольный фасад, украшенный каменными пушками и знаменами, тяжеловесной геральдикой, мощно возвышался над набережной. Главком ожидал ареста, не удивляясь тому, что молчали все телефоны и никто из офицеров и генералов не являлся с докладом. Коридор, ведущий в приемную, был пуст. Люди боялись ступить на красные толстые ковры перед дверью, будто здесь начиналась зона радиоактивного заражения.

Главком сидел неподвижно, возвышаясь над столом статным стариковским телом, тускло блестя золотыми погонами, оправой очков. Его тревожила язва, ожившая среди нервотрепки последних дней, и ему не хотелось, чтобы караул, явившийся его арестовывать, заметил на лице следы страдания.

В кабинет неслышно вошел порученец, лысоватый, немолодой полковник, с выражением муки и беспомощности на исхудалом лице. Он ступал так тихо, словно у него были мягкие подошвы. И хотя Главком не звал порученца, он был ему благодарен за эти беззвучные, полные сочувствия появления.

Надо было о чем-то говорить, и Главком спросил:

– Скажите, Федор Тихонович, какие последние результаты получены при испытании «Полководца»?.. А то за этой мишурой совсем забыли о деле…

– Академики говорят, что в прогнозе достигнута восьмидесятипроцентная вероятность. Они считают, что результат очень высок, – порученец радовался тому, что его командир спокоен и бодр, готов к унизительной процедуре.

– Вам предстоят неприятности, Федор Тихонович. После моего ареста вас наверняка станут допрашивать. И не один раз.

– Пусть допрашивают, товарищ Главнокомандующий. Я могу им сказать только одно – честнее и благороднее командира я не видал.

– Спасибо.

Они замолчали, глядя, как, похрустывая, качается медный маятник в высоких застекленных часах и на фарфоровом циферблате чуть заметно движется стрелка, приближая минуту их расставания.

– Теперь для армии наступят очень тяжкие времена, – произнес Главком. – Я думаю, предстоит чистка офицерского корпуса, смена командующих всех округов. На их место придут слабаки или те, кто готов изменить присяге. Я предвижу большие траты, одностороннее разоружение в пользу Америки. Боюсь, министром обороны будет назначен этот улыбчивый летчик, который грозил бомбить Кремль. С его помощью американцы разбомбят наши вооруженные силы.

Он снова умолк, чувствуя, как пульсирует боль в желудке, словно туда вонзился маленький осколок стекла.

– Это правда, что обо мне ходит легенда, будто я повсюду вожу за собою корову, а вы, Федор Тихонович, доите ее и потчуете меня парным молоком? – седые усы Главкома дрогнули в слабой усмешке.

– Ваша легенда, товарищ Главнокомандующий, в том, что вы победили Гитлера. Один лейтенант меня спрашивает: «А верно, что наш Главком взял в плен маршала Кейтеля?»

– Спасибо, – снова ответил Главком, удовлетворенно закрыв глаза, не заметив, как бесшумно вышел полковник.

Маятник хрустел, надкусывая непрерывный сочный стебель времени, превращая его в невесомую сухую труху. Время было к нему благосклонно. Он выжил в самой страшной, кровавой войне. Был любимцем войск, баловнем власти. Видел гениальных политиков и полководцев, великих ученых и патриотов страны. Теперь, когда вместо страны раскрывался черный дымящийся котлован, он, генерал-победитель, стоял бесстрашно на краю котлована, готовясь к любой, самой жестокой доле.

Снова бесшумно вошел порученец, неся серебряный подстаканник, в котором белел хрустальный стакан, полный теплого молока. Эта чуткость преданного человека, угадавшего его страданье, тронула Главкома. Благодарно, с поклоном головы, он принял целебный напиток. Оставшись один, пил, чувствуя, как утихает боль.

Шумно, взволнованно в кабинет вбежал порученец. На бледном лице полковника появились два красных пятна:

– Пришли!.. Может, выкинуть их к едрене матери? У меня в шкафу автомат!..

– Пустите их, Федор Тихонович. Пусть будет все по правилам.

В кабинет вошли те, кого называли гвардейцами, – молодые люди в одинаковых кожанках, опоясанные толстыми капроновыми ремнями, на которых висели кобуры. Встали у дверей, не продвигаясь в гулкую глубину кабинета, где в удалении от них, уменьшенный перспективой, темнел стол и за ним возвышался седоусый, с золотыми погонами, генерал, перед которым они испытывали робость.

В кабинет громко, чихнув на пороге, заскочил Зеленкович, торопя и подталкивая оператора. Указывал ему место перед столом, где следовало установить камеру. Не обращая внимания на Главкома, сновал по кабинету, прикасался к шкафам, к полированному футляру часов, тронул книгу на полке, выглянул в окно на набережную. Наконец, спохватившись, любезно улыбаясь, изогнулся в глумливом поклоне:

– Прошу прощения, товарищ Главнокомандующий… Делегирован к вам пресс-центром Съезда народных депутатов… Как говорится, съемка для истории… Несколько коротких вопросов…

Оператор, нагнувшись, подкрадывался к столу, как охотник к дичи, направляя камеру на неподвижного генерала. Гвардейцы стояли в отдалении, с расстегнутыми кобурами, наблюдая за съемкой.

– Ваше последнее слово перед арестом… Что вы можете сказать в свое оправдание? Что вы можете сказать женщинам, старикам, которых вы собирались давить танками? Что можете сказать нашей молодежи?

– Женщин и стариков жаль сердечно, потому что новая власть станет косить их из пулеметов и расстреливать из танковых орудий и некому будет их защитить. А вашей молодежи… – Главком помедлил, глядя на глумливое лицо Зеленковича, – именно вашей молодежи скажу, – если бы не мы, победители фашистов, вы бы не появились на свет, потому что ваших родителей удушили бы в газовых камерах и сожгли в крематориях. А остальной молодежи скажу – помните о Великой Победе. Мы, коммунисты, русские люди, разбили Гитлера, и новым гитлерам никогда не править в России.

– Но вас, коммунистов, которые когда-то разбили Гитлера, сейчас разбили другие. Так ли уж вы непобедимы? – иронизировал Зеленкович, пылая ушами так, словно в них горели фонарики.

А у Главкома вдруг ожили все его хвори и старые раны, его контузии и немощи, все печали и траты. Время, которое длилось всегда в одну сторону, подобно бесконечно растущему и отмирающему стеблю, вдруг завилось петлей, обратилось вспять, кинулось в сторону, куда его не пустили советские полки под Вязьмой, танковые армии под Курском, победоносные фронты под Берлином. К нему, Главкому, в кабинет явился фельдмаршал Кейтель с серебряным крестом под худым морщинистым горлом, сжимавший маршальский жезл, увенчанный гордым орлом. Эсэсовцы в блестящих плащах, в фуражках с высокими тульями, с черными свастиками в белых кругах на красном поле повязок, держали в руках пистолеты. И его поведут подписывать акт о капитуляции в маленький особнячок на Арбате, уцелевший от бомбежек. В открытом «Опеле» они проедут по горящей Москве, и башни Кремля будут похожи на обугленные кирпичные трубы, из которых летит дым и пепел.

Главком одолел помрачение. Невероятным усилием воли разогнул петлю времени, как силачи распрямляют связанную в узел кочергу. Выпрямил стебель, возвращая его похрустывающим часам.

– Итак, товарищ Главнокомандующий, ваше последнее слово… – настаивал Зеленкович в сладострастном нетерпении. Камера надвинулась на жесткие усы генерала, на золотую оправу очков, на золотой погон мундира.

– Могу повторить одно, – Главком тяжело поднялся, расправляя стариковские плечи. – Враг будет разбит, победа будет за нами, – повернулся и пошел к дверям, высокий, статный, белея сединой висков. Гвардейцы расступились, и он прошел среди них в гулкую пустоту коридора, где еще долго замирали шаги.

Порученец в приемной беззвучно рыдал.

* * *

Арестованный Чекист сидел на заднем сиденье, сжатый по бокам молодыми гвардейцами, исполненными мрачного торжества. Два мелких торговца, промышлявшие контрабандными часами и бритвами «Жилетт», вооруженные тяжелыми пистолетами «ТТ», конвоировали в тюрьму шефа КГБ, некогда могучего и всесильного, а теперь жалкого и беспомощного, чья худая спина болезненно горбилась, а на вялой шее покачивалась круглая, лысеющая головенка с блеклыми синими глазками, как у фарфорового китайского болванчика. На переднем сиденье, рядом с шофером, находился Летчик, пылкий, нетерпеливый, пахнущий вкусным коньяком, покрытый блуждающим румянцем воодушевления. Его великолепные усы раздувались, словно у машины не было ветрового стекла. Выпуклые тюленьи глаза переливались перламутром, отражая город, светофоры, блики солнца.