Сентябрь - Ежи Путрамент

— Глядите, глядите! — тянул один с притворным восхищением.

— Лимузин! Красота! — подхватил другой.

— Ну конечно! В смысле удобств наша ставка хо-хо! — согласился первый.

— Штабная машина. Там, брат, только и думают, только и думают, как бы нам, беднягам, насолить покрепче, — вступил в разговор третий.

— Ребята, гляньте-ка! — крикнул четвертый, нагнувшись к окну. — Девочка, ей-богу!

Солдаты обступили машину с двух сторон, облепили стекла, кто-то навел электрический фонарик прямо на лицо Нелли. Она вскрикнула, заслонилась сумочкой. Ромбич выхватил револьвер, Слизовский, сидевший рядом с шофером, перегнулся и едва успел поймать его руку.

Светало, и это в конце концов их спасло. В тот самый момент, когда кто-то из солдат предложил извлечь девку на свет божий и поглядеть, как устроены генеральские потаскухи, вроде солдатских или по-другому, раздался крик: «Господи боже, уже день!» — и все побежали.

Машина ползла так же медленно, как и прежде. Слизовский, не спросясь у Ромбича, велел шоферу пикапа дать задний ход. Обе машины пятились несколько сот метров, пока им не удалось свернуть.

— Газу! — Слизовский наклонился к Ромбичу. — Объедем Седльцы, тут есть боковые дороги. Днем это даже лучше…

Уехали они недалеко. С появлением первого же немецкого самолета на шоссе образовалась пробка, повозочные бросились в поле, лошади вставали на дыбы, машины застряли. Ромбич и его спутники, захватив портфели, тоже умчались в поле, спрятались под кустиками. Нелли в спешке потеряла туфлю.

Налет был длительный; к счастью, внимание немцев сосредоточилось на скоплении повозок и людей возле речки. Было видно, как поднимаются и затем рассеиваются столбы дыма, слышался гул взрывов, звучавший в это солнечное утро отчетливо, как удары огромного чугунного колокола. Лещинский уверял, что отсюда надо удирать, столкнуть в ров повозки, стоявшие теперь как попало. Нелли, однако, подняла визг — ни за что на свете она не согласится покинуть кусты. Итак, они ждали, выглядывая из-за веток.

В кустах было полно солдат. Здесь Ромбичу впервые довелось встретить офицера из отступающей части. Это был тридцатилетний поручик в потрепанном после десятидневной кампании мундире. Полковничий авторитет Ромбича еще подавлял его, тем более что после печального опыта с рядовыми Ромбич не хвастал своей принадлежностью к ставке. Зато он расспрашивал поручика, что это за часть и что с ней случилось, с мстительной радостью готовя рапорт маршалу, мысленно составляя предложение относительно командира: снять, разжаловать, отдать под суд. Но уже при первых словах поручика он похолодел.

— Что за часть? Сорок первая резервная дивизия! — Поручик минутку подумал: не полагается ведь называть номер части, — но махнул рукой. — Три дня назад немцы столько пленных у нас взяли, что знают все о нас лучше, чем мы сами. Вы спрашиваете, пан полковник, что с дивизией…

У Ромбича пропал интерес, он поморщился, но у поручика чесался язык.

— Я не поверил бы, что это возможно, если бы сам не пережил…

Теперь и Ромбич и Слизовский беспокойно ерзали под кустом, но поручик был неумолим:

— Представьте себе, два эскадрона немецкой кавалерии переправляются через Нарев. А из-за реки нас обстреливают примерно десять танков. Пан полковник, вы понимаете, не артиллерия, а танки. Эти снаряды сорок пять ненамного страшнее ручных гранат.

— Да, да! — замахал рукой Ромбич.

— Нет, вы послушайте. Пусть все знают, что у нас творилось, Ваш опыт… Я, например, сам не понимаю и хочу, чтобы вы толком мне объяснили.

— Ну, — неприязненно поморщился Ромбич, — давайте, только поскорее!

— Так точно, пан полковник. Итак, две дивизии, целых две дивизии, стягивают против этой кавалерии. Я знаю, моя рота стояла рядом с фланговой из тридцать третьей. Все готово. И вдруг — приказ: отступать. Что это было, пан полковник?

Ромбич перехватил взгляд Лещинского, беспокойный и одновременно вопросительный. Он отвернулся и посмотрел на Слизовского, в свою очередь спрашивая его глазами. Слизовский улыбнулся:

— Стратегия, поручик, на низших ступенях часто кажется сцеплением бессмыслиц. Может быть, немцы ударили в другом месте и эти две дивизии там были нужнее?

— Как же! — поручик даже вскочил в запальчивости. Слизовский быстро потянул его обратно на землю. — Как же! Начинаем пятиться, надвигается ночь, солдат рвется в атаку, известно, что означает в таких условиях отступление. И тогда ночью со всех сторон — немцы, танки, стрельба! Наш батальон попал прямо в засаду… Пулеметы, паника…

— Бот видите! — наставительно заметил Слизовский. — Вот и стратегия. Покуда вы собирались отбросить за Нарев два эскадрона, крупные немецкие силы зашли вам в тыл. Вы об этом не знали, вы видели только эскадроны… А ставка знала. Отсюда и приказ об отступлении, быть может запоздалый…

— Вот именно! Вот именно! — кричал поручик. — Ничего вы не знаете, капитан! Вовсе не так! Если бы так было!.. Я как раз наткнулся на штаб дивизии, когда убегал с ротой в тыл. Что там творилось! — Поручик схватился за голову. — Генерал Пекарский только что получил приказ. От самого маршала. Любой ценой назад, на Нарев, отбросить кавалерию. Занять позиции на Нареве! Ну, скажу я вам, судный день! Здесь немцы стреляют, здесь новый приказ, здесь подходят части с тыла и рвутся вперед, потому что их преследуют, там передние рвутся в тыл, потому что они окружены…

— Шпана! — крикнул Слизовский с гневом, который показался Ромбичу немного наигранным. — Шпана, не солдаты. Достаточно одного выстрела из винтовки, и они уже в кусты…

— О, простите! — Поручик снова вскочил. — Как можно так говорить! Замечательные у нас солдаты! Под артиллерийским огнем не дрогнули! В атаку, на пулеметы, как в пляс!.. Любой приказ выполняют…

— Но вы сами же рассказывали…

— Каждый приказ, лишь бы толковый! Но тут, тут… — Голос у него задрожал, он с мольбой протянул руки к Ромбичу. — Сами скажите, в течение одного дня сперва атаковать, потом отступать, потом снова атаковать… Что это? Что это было? Они сошли с ума? Измена? — прохрипел он, вытаращив глаза, потом сел и схватился руками за голову.

Теперь молчали все, у каждого была своя причина. Лещинский ближе всех принял к сердцу отчаяние поручика, лицо его выражало то удивление, то ужас. Ромбич страдал невыразимо — главным образом потому, что вся сцена разыгралась в присутствии Лещинского, а ему-то была известна роль Ромбича в этой истории, и виновником его удивления, страха и отчаяния был не кто иной, как Ромбич. Но, зная это, Лещинский не знал кое о чем другом — о донесениях Слизовского, о трех сотнях танков под Рожаном, о предложении отойти на Буг, о таинственном приказе — отступать, который Ромбич ведь только подтвердил… Как горько, что этого нельзя сказать Лещинскому и он, Ромбич, должен принять на себя всю вину, между тем как половина, самое меньшее половина вины…

Он с ненавистью смотрел на Слизовского, а тот, не остыв от гнева, отвечал на его взгляд, стиснув зубы и — быть может, Ромбичу так показалось — угрожающе.

Налет в конце концов прекратился, они поднялись. Поручик поспешил к своей недобитой роте… Нелли нашла туфлю, она жаловалась только, что чулок разорвался. Машины кое-как преодолели затор, теперь немного рассосавшийся, и вскоре свернули налево, по направлению к Лукову. Примерно час они ехали сравнительно быстро, потом снова был налет, уже под Луковом. Город горел, Слизовский приказал свернуть в лесок.

На этот раз они сидели весь день, так как Слизовский заявил, что следует узнать, не уехала ли за это время ставка из Бреста. Радиостанция не могла связаться с Брестом. Слизовский в конце концов пошел пешком.

— У меня тут есть знакомые, подождите.

Ромбич был так подавлен, что даже не обратил внимания на то, что тон Слизовского становится все более властным. Он посидел между сосенками, потом лег. Он думал. С первого дня войны ему с избытком хватало поводов для дурного настроения и для размышлений. Но теперь в нем шевельнулась какая-то новая тревога, более сильная, чем все прежние, и не дающая ему возможности оправдаться перед самим собой.

Уже по крайней мере неделю назад Ромбич понял, что его первоначальный оперативный план, предусматривавший три этапа планомерного отхода на линию Вислы — Нарева, потерпел крах. Весь смысл этого плана заключался в длительной, упорной защите главной оборонительной линии, от Быдгоща, через Коло, Серадз, на Ченстохов и Силезию, в изматывании сил неприятеля, в отражении резервами тех его атак, которыми ему сразу удалось бы разорвать эту линию. Тогда и отступление на Вислу приобрело бы совсем другой смысл: крупные части, мобилизованные в левобережных районах, потекли бы на восток, рубеж Вислы был бы подготовлен к обороне и, что самое главное, сорвался бы немецкий блицкриг!