Полынь - Леонид Корнюшин

Иван пошевелил губами, желая, возможно, что-то произнести, но промолчал, покосился на посторонних: люди, вероятно, не слышали слов Митина, они все шумели возле пенька.

Митин побледнел еще больше, даже побелели всегда желтоватые скулы, и, маленький, непрощающий, подступил к самой Ивановой груди. Тот стоял точно каменный. У Митина начали угрожающе шевелиться ноздри.

— Черт с ней, с яблоней. Свой век отжила. Другую люди посадят. А корни-то, Ваня, у жизни… одни. Раз выдерешь — назад не впихнешь.

— Слабо доказал, — сказал бесстрастно Иван, — вовсе не доказательно…

Митин махнул рукой и, похрамывая, гремя деревяшкой, заспешил со двора. Женщины и ребятишки разошлись молча вслед за ним.

К концу дня, вернувшись из поездки в село Плосково, я застал Ивана на старом дворе: он угрюмо сидел на ступеньке. Липатовский мальчишка пустил от сарая старую бочку; глухо бренча, она покатилась через весь двор.

Иван хмуро, затравленно жевал губы и глядел, как она, эта сырая бочка, облипает еще не совсем увядшим яблоневым цветом, спросил:

— Прогноз не слышал?

— Передают дождь.

— Опять развезет.

— Да, глина, — сказал я.

— Погоду искалечили, — сказал Иван, нагнулся, поднял тонкий гибкий сучок с палево-ажурной кожицей, он хрустнул в его ладони — по пальцам потек золотистый яблоневый сок.

Иван торопливо спрятал руки за спину и пошел со двора. И оттуда, с дороги, он казался очень маленьким, потом совсем исчез на ровной улице, будто растворился в земле.

…Через несколько дней Митин посадил саженец яблони рядом с пеньком. Он долго не приживался, сох, мы поливали его, прикрепили к колышкам. Митин сумрачно и люто бил по земле деревяшкой и ругал почем зря Ершовых, называл их «оглоедами».

Ночью ударил заморозок, иней забелил нагие бугры, потухли луга за Днепром, стало звонко, грустно и очень далеко слышно, как все равно с земли сняли перегородки. Митин три раза за ночь выходил смотреть саженец, обмотал его паклей: торчал лишь вверху бурый отросток. Днем отпустило, но траву побил мороз, на огороде уже почернел огуречник, и по нему ходили гуси на своих красных лапах.

Встретил меня Митин повеселевший, оживленный, без кепки, с расстегнутым воротом.

— Уцелел, дьяволенок! — обрадованно сообщил он, ласково расправляя в темных, заскорузлых ладонях кончик саженца, и добавил: — Думаю, сдюжит. Должон!

1962 г.

Перекати-поле

Я ехал в командировку в Семлевский район — самый отдаленный от областного центра. Четвертый год я работал в сельхозуправлении зоотехником, теперь ехал «изучить и по возможности внедрить в жизнь», как выразился мой начальник, ценный опыт какой-то Логиновой. «Логинова… интересно… — думал я. — Знакомая; однако, фамилия. Слышал я ее где-то, что ли… Или, возможно, читал о ней?»

Я напрягал память, перебирая прошлые встречи и события, — там нигде не значилось Логиновой. И все-таки мне было как-то не по себе, странно — точно я ехал в гости к старому другу, забыв его имя. Рабочий поезд вез меня по холмистой равнине. Высокое, налитое синевой небо начиналось где-то впереди, вырастало из желтеющих и будто призрачных лесов.

Там, за лесами, была деревня Вязьмичи с сонной речкой Лещенкой, с лопухами и яблонями и первыми поцелуями у соломенного омета на рассвете… Там мне пришлось жить в войну.

Семлевский район, по которому я сейчас ехал, был соседним с тем, где я жил, — Хомутовским.

И когда сразу за Семлевом по крутому косогору зашелковела дикая толокнянка и загорелись целые костры кукушкина льна, когда через желтовато-зеленый луг девичьим пояском завилась тропинка, я вдруг остро, до сердечного томления, вспомнил все это пережитое в наших Вязьмичах… Я вспомнил робкую, розовую, крадущуюся из полей зорю, тихий всхлип гармошки, росу и эту простенькую, но милую толокнянку… Зябкие плечи какой-то девчонки, теплые шевелящиеся губы, восторженные, счастливые глаза. «Кажется, они были голубые?.. — начал припоминать я. — Ну да, как это небо. А как ее звали? Вера, Зина, Алла? Не помню…» Лицо этой девчонки с радостными глазами, едва прояснившееся в памяти, начало растворяться и пропадать среди лиц других девчонок. Теперь они все оставались за моей спиной, как туман, но почему-то вспомнились лишь эти чистые, как бы сбрызнутые росой, глаза девчонки из Вязьмичей.

Через минут двадцать я уже сидел в кабинете председателя колхоза «Парижская коммуна», где жила эта Логинова…

— Михаил, глянь, опять к Александре! — крикнул, натужив до багровости лицо, председатель в сторону полуоткрытой боковой двери.

В дверь высунулась сперва желтая, как клок пергаментной бумаги, плешь, потом длинный, с горбинкой, нос, потом большие, сильно оттопыренные, рдяные от солнца уши.

— Откуда? — строго спросил ушастый.

Я показал свое командировочное удостоверение.

Председатель потюкал желтыми ногтями по крышке стола — должно быть, соображая, по рангу или нет везти меня на ферму к Логиновой в «Волге», которую я видел возле правления, или же на грузовике.

— Скажи Сереге, пусть свозит товарища.

Серега был малый лет тридцати, с крупной, высоко подстриженной головой и очень широкими бровями.

Мы поехали в «Волге».

В поезде воспоминание о Вязьмичах было хотя и сильным, но все же как бы приглушенным. Здесь, вблизи, все нахлынуло с новой силой… Мы миновали расхлябистый мостишко, овраг, ржаное поле, какую-то деревню со звенящей полуденной тишиной, опять овраг со стоячей рыжей водой, и наконец потянулись ометы свежей соломы. А у меня снова засосало под сердцем, заскребло, в мозгу пчелиным роем зашевелились воспоминания… «Я люблю смотреть на звезды, они совсем живые…» — вот оно начало всплывать, проясняться — даже фраза этой девчонки не забыта. Я нахмурился, удивляясь, почему именно теперь начала приходить мне на память жизнь в Вязьмичах и девчонка возле омета, — ведь за спиной лежали восемнадцать лет. Неужели за эти годы я ни разу о ней не вспомнил? Чтобы отвлечься, я начал пытать Серегу про Логинову. Я спросил, между прочим:

— Какое у нее семейное положение?

— Без положения, — сказал Серега. — С матерью живет, — и прибавил неприятное слово: — Вековуха.

— Некрасивая, что ли?

— Красивая. Мужики липнут. Но она — никого.

— А как ей далась трудовая победа? Настоящий она маяк?

— Она не маяк. Она доярка.

«Однако остер Серега», — размышлял я, глядя на глинистую, красноватую дорогу и мыслями переносясь к Логиновой.

«Это, значит, она в чем-то ущербная, коли в таком возрасте не была замужем и мужчин не терпит», — решил я.

Въехали в небольшое село. Серега кивнул на опрятный домик под железной крышей. Под окнами, как девчонки в желтых косынках, стояли две березки.

— Тут Логинова живет, — сказал Серега.

Я взошел на крыльцо и загремел щеколдой. Дверь открылась, из нее выглянула старуха с очень морщинистым, словно испеченным, лицом. Старуха загородилась от солнца такой же морщинистой ладонью.

— К Александре, — сказал я, угадывая, как сквозь дым, что-то малознакомое в лице старухи.

— Ну заходи, — и, повернувшись, пошла в дом.

«Странно, в голосе ее тоже есть знакомые нотки», — подумал я.

Пристальный взор старухи несколько смутил меня. Глаза ее сузились и потемнели и уж совсем исчезли в бесконечном сплетении поперечных и продольных морщин.

Мне стало невыносимо тяжело под этим взором. Я подчеркнуто торопливо начал двигать руками, точно намереваясь этим сбросить с себя ее пристальный взгляд.

— Саша кончает дойку. Вы обождете? — спросила, не мигая, старуха.

— Пожалуй, я пойду на ферму. Напиться бы только.

— Погоди, принесу квасу.

Старуха исчезла за дверью. Я же стал осматривать внутренность дома. В комнате стояла аккуратная, хорошо побеленная русская печь, вдоль оклеенных светлыми обоями стен — четыре стула, шкаф для посуды.

В открытую дверцу в перегородке видна была такая же просторная другая комната с широким книжным шкафом, письменным столом возле окна и тахтой с маленькими смешными вышитыми подушечками. На гвозде перегородки висела выгоревшая, совсем белая противогазная сумка времен войны с полуоторванным ремешком и расковыренными дырочками. Я очень долго смотрел на нее — сумка мне многое напомнила. Что-то большое, тревожное. Я успокоил себя: «Мало ли валялось в то время таких сумок!»

Старуха вернулась с пол-литровой кружкой квасу. Она опять посмотрела мне прямо в лицо тем зорким и мудрым взором старого человека, под которым трудно усидеть, чтоб не пошевелиться, не кашлянуть. Я действительно кашлянул, откинул со лба волосы.

— Издалеча-то приехали? — спросила старуха суховато.

— Из Смоленска.

— А по какому делу?