Жизнь моя - Мишель Пейвер

ветвей лежала маленькая змея.

Она сразу ее узнала. Свернувшаяся кольцом змея была личной печатью Кассия. Как и большинство образованных римлян, он носил ее на пальце и пользоваться ею, запечатывая письма и, возможно, военные приказы. Она была его частью.

Это объясняло тот странный испуг, который она пережила на террасе, встретившись взглядом с маленькой зеленой ящеркой, так похожей на змею.

«Я узнал на записке печать моего молодого друга, — писал Плавт в одном из своих ранних писем, — и улыбнулся про себя. Никогда еще гадюка не была столь желанной!» Более широкий смысл ей открылся лишь сегодня утром, когда она лежала в гостевой комнате профессора Мерло, разглядывая потеки на потолке.

Печать Кассия — его символ — была помещена у ног крылатого коня. Возможно, это значит, что символ Ликарис находится у ног Беллерофонта, на другой стороне кубка, которую она не зарисовала двенадцать лет назад.

В холодном неоновом свете столовой она разглядывала чистое место на бумаге, где кончалась тога Беллерофонта. Эта пустота содержала ключ к Ликарис.

Кассий и Ликарис.

«Истина — в кубке».

Она напрягла память. Что было на другой стороне кантароса?

Но ничего не приходило.

Но теперь она знала, что была права. Только это могло объяснить, почему Кассий сказал своему другу, что загадка, возможно, будет разгадана, когда Ликарис умрет. Потому что, когда римляне умирали, их кремировали, а пепел помещали в урну. Если римляне были богаты, урны украшали их печатями.

Теперь задача сводилась к тому, чтобы идентифицировать печати спасенных женщин и вспомнить, не было ли на кубке подобного.

Звучало просто. Но некоторые римские женщины, выходя замуж, сохраняли свои печати, а некоторые — нет. А у кого-то вообще не было печатей.

Проблемы множились. По крайней мере, после дневных копаний в библиотеке она сузила число кандидаток до трех.

В маленькой группе, совершившей побег из Перузии, было двенадцать человек. Из них пятеро — женщины. Во первых, ломала голову Антония, почему группа была такой большой? Зачем же спасать двенадцать человек, когда хочешь спасти только одного? Потом ее осенило: маскировка! Если Ликарис все еще была замужем, Кассий, очевидно, не хотел привлекать внимание к их прошлой связи.

О тех пяти женщинах в «Kriegführung» упоминалось, что одной из них было около шестидесяти, а еще одна была десятилетней девочкой. Оставалось трое, но кто же из них Ликарис?

Первая — Эмилия Сатурнина, патрицианка, вышедшая замуж в пятнадцать лет. В 53 году до P. X. ей было двадцать два. К тому времени она могла быть вдовой или разведенной, и вполне возможно, возлюбленной Кассия.

Вторая — Валерия Атилия, дочь богатого виноторговца из Южной Испании. Она тоже была замужем, и в 53 году ей было около восемнадцати.

Третья — Тацита Корнелия, патрицианка, которой в 53-м было шестнадцать. Она — самая молодая из всех — хотя, поскольку девушки в Риме выходили замуж с двенадцати лет, это не давало повода ее исключать.

Похоже, явной фавориткой была Эмилия. Роман был бурным — в «Стихотворениях» упоминаются любовные битвы, после которых Кассий отступал с покусанной шеей и царапинами на щеках. На это способна женщина двадцати двух лет, а не девочка моложе двадцати.

Еще один пункт в пользу Эмилии: у Антонии была хорошая возможность идентифицировать ее печать. Ей повезло. Она узнала, что урна с прахом Эмилии находится где-то в хранилище Глипотеки, в Копенгагене. Один из ассистентов куратора был ее приятелем, и, хотя он был занят на раскопках, она могла рассчитывать на его помощь.

Но пока она сидела в столовой с кофе, до нее дошло, что даже если случится чудо и она найдет все печати, и одна из них подстегнет ее память, так что она хлопнет себя по лбу и воскликнет: «Эврика, я вспомнила! Это был четырехлепестковый клевер у ног Беллерофонта, и эта женщина — та самая!» — она все равно не будет знать этого наверняка. Потому что память любит подшутить. Иногда она подсказывает то, что хочется вспомнить, а не то, что было на самом деле.

Она не сможет с уверенностью сказать, что нашла Ликарис, пока не возьмет в руки кантарос и не увидит символ у ног Беллерофонта.

Антония пала духом. Что она делает здесь, гоняясь за смутными мечтами?

Студенты вокруг нее флиртовали, и, похоже, преуспевали в жизни. А что делает она?

Разумно было бы вернуться на мельницу, упаковать вещи и уехать в Лондон.

Устраивать свою жизнь.

И позабыть о Патрике МакМаллане.

* * *

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Патрик, опускаясь на больничный стул.

Он, наверное, приехал прямо из Суда, поскольку вместо галстука на нем все еще висел широкий, выдающий принадлежность к професии шарф, а волосы были взъерошены париком.

Моджи подумала, что он выглядит замотанным.

Она натянула одеяло до подбородка и произнесла:

— Я чувствую себя обманщицей.

Он ждал, что она продолжит, но она не спешила оправдывать его ожидания.

— Довольно жалкая попытка самоубийства, — сказала она. — По словам медсестры, аспирина едва ли было достаточно, чтобы промывать желудок по полной программе, но мне пришлось вытерпеть и эту утомительную процедуру. Тебе рассказать о ней?

Патрик отрицательно помотал головой.

— Единственная причина, по которой меня здесь держат, — мама настояла, и то лишь потому, что она не хочет видеть меня дома… Как судебные заседания?

— Идут, — сказал Патрик, не давая увести себя в сторону. — Как ты себя чувствуешь?

Она страстно ждала его прихода, но теперь, когда он был здесь, ей хотелось, чтобы он ушел. Как могла она обманываться, думая, что он может стать для нее чем-то большим, чем брат? Сейчас все, чего она от него хотела, это чтобы он ушел. Слишком больно было видеть его, зная, что надо начинать жить без него.

— Говорю тебе, — пробормотала она, — я чувствую себя долбанной обманщицей. Даже убить себя правильно не смогла.

— Ты и не пыталась.

— Нет, пыталась.

— Нет, не пыталась, — мягко сказал он, — если бы ты хотела убить себя, ты бы добилась успеха. Ты — личность аффективная.

Она подумала над его словами.

— Оказалось, кишка тонка — силы воли не хватило.

— Для того, что ты сделала, требуется большая сила воли. Та твоя записка содержит кучу вещей, которые открылись спустя годы. Сделать это было очень смело.

Она посмотрела на него.

— Я хотела, чтобы мама все узнала. Все. Ты понимаешь?

— Понимаю.

Она моргнула.

— Я сказала ей, что Майлз взял кантарос.

— Я знаю.

— Теперь она возненавидит меня навсегда.

— Нет.

Ее глаза начали закрываться.

— Она возненавидит меня, — шепнула она наконец. — Это я