Сексус - Генри Миллер

Железные балкончики, увешанные тем, что съедят, и тем, на чем спят, отданные фикусам и кошкам, – тихое копошение жизни, где даже ржавчина восхитительна. По вечернему холодку сюда, как баклажаны на лоток, вываливают молодняк. Они лежат под звездами, и непристойная нескладуха американской улицы навевает на них дремоту. А внизу в деревянных бочонках – соленья. Без солений, без крендельков с тмином, без восточных сладостей гетто лишилось бы своего смака. Самые разные хлеба: пшеничный, ржаной, кукурузный, даже ячменный, самого разного веса, самой разной консистенции.

Гетто! Мраморная крышка стола с хлебницей посередине. Бутылка сельтерской, желательно ледяной. Суп с клецками. И двое разговаривающих мужчин. Говорят, говорят, говорят, и сигареты свисают с их шевелящихся губ. Некий подвальчик с музыкой: странные инструменты, странные одежды, странные напевы. Птицы затевают трели, воздух становится спертым, хлеба еще подкладывают, бутылки сельтерской нагреваются. Слова тянутся, как горностаевая мантия по заплеванным опилкам. Собаки гортанно рычат и нюхают воздух. Расфуфыренные женщины задыхаются под тяжелыми тиарами в своих богато убранных вместилищах плоти. Магнетическое неистовство вожделений течет из их черных иезавелевых зрачков.

И совсем в другом подвале старик в лапсердаке сидит на поленнице. Вся его жизнь прошла среди угля и дров с короткими вылазками из темноты на дневной свет. В его ушах все еще звенят подковы о булыжные мостовые, раздаются крики и стоны, лязгают сабли, пули шмякаются о стену. В кино, в синагоге, в кофейне, где бы он ни был, только два сорта музыки играют ему – надрывно-скорбную и разудало-веселую. А его несет река по имени Ностальгия. Река, наполненная обломками, маленькими сувенирами, сбереженными при крушении мира. Сувенирами бездомных перелетных птиц, снова и снова собирающих хворостинки и щепочки для новой постройки. Повсюду разоренные гнезда, раздавленная скорлупа, птенцы со свернутыми шейками, глядящие в пространство мертвыми глазами. Ностальгические воды текут под жестяными плотинами, под затопленными сараями, перевернутыми лодками. Мир искалеченных надежд, задушенных стремлений, пуленепробиваемого голода. Мир, где даже дышать полагается контрабандой, где за огромные, как голубиное сердце, самоцветы приобретают ярд пространства, унцию свободы. И все это составные части теста, идущего на их пресные лепешки. Одним махом уходят туда пять тысячелетий горечи, пять тысячелетий пепелищ, пять тысячелетий сломанных веток, раздавленной скорлупы, придушенных птенцов.

В глубочайшем подвале, в самой глубине человеческого сердца, звучит страдающий взвизг железной арфы.

Возводите ваши высокие кичливые города. Прокладывайте ваши подземные трубы. Обуздывайте ваши реки. Работайте как заведенные. Крепко спите, без сновидений. Пойте самозабвенно, как поет соловей. Внизу, ниже самых глубоких фундаментов ваших строений, живет другое племя. Они темны, хмуры и неистовы. Они въелись в недра земные. Они ждут, и терпение их безгранично. Они уборщики мусора, пожиратели падали, мстители и очистители. Они появятся, когда все обратится в прах.

20

Семь дней и семь ночей я оставался один. Я уже начал думать, что она меня бросила. Два раза она звонила, голос был глухой, убитый горем и звучал откуда-то издалека. Я вспомнил слова мистера Эйзенштейна. Я хотел, я очень хотел знать, уж не вернулась ли она к родичам?

И вот однажды, ближе к вечеру, в час закрытия магазинов, она вышла из кабины лифта мне навстречу. Вся в черном, кроме розового тюрбана на голове, придававшего ей оттенок экзотики. Да, перемена произошла. Взгляд стал спокойнее, кожа почти просвечивала. В движениях появилась пленительная вкрадчивость, но в то же время осанка выглядела величавой. Осанка сомнамбулы.

В первую минуту я даже засомневался – она ли это? Что-то гипнотическое появилось в ней. Она излучала магнетические волны уверенности, силы и обаяния. Словно превратилась в одну из женщин итальянского Возрождения: они смотрят на тебя с полотен живописцев и загадочно улыбаются увиденной только ими бесконечности. Те несколько быстрых шагов, которые она сделала, прежде чем упасть мне на руки, показались мне прыжком через пропасть, возникшую между нами. Невероятным, почти колдовским образом она перескочила ее и оказалась со мной. А почва, которая только что была под ее ногами, дрогнула и поползла в прошлое, совершенно неведомое мне прошлое, как материк, сползающий в океан. Ни о чем таком я тогда не подумал; только потом, когда я снова и снова возвращался мыслями к тому времени, это сравнение, объясняющее природу нашего союза, пришло мне в голову.

Когда Мона прижалась ко мне, я ощутил, как изменилось все ее тело; оно словно переродилось. Совсем другое, новое тело отдавала мне сейчас Мона, новое не потому, что в нем появились какие-то частицы, которых до сих пор ему недоставало; это было так, будто она вернулась ко мне, обретя свою душу, – нет, не свою личную душу, а – как ни удивительно это говорить – душу своего народа. И вручала ее мне, как вручают талисман.

Слова произносились ею медленно, как бы с трудом, а в это же время глаза ее как-то безжалостно рассматривали нашу комнату. Взгляд ее остановился на столе, на мне. «Что ты здесь делаешь?» — казалось, спрашивал он. А потом смягчился, как будто бережно укутывал меня в одеяния ее племени. «Что они сделали с тобой?» Да, и я почувствовал в этом взгляде мощь и величие ее соплеменников. «Я не для того тебя выбрала, – говорил этот взгляд, – чтобы ты смешался с неизбранными. Пойдем, я выведу тебя отсюда. Я возведу тебя на престол».

И это была Мона, та самая Мона, что пошла ко мне прямо из середины танцевального круга, предлагая себя, так же как она предлагала себя сотням, а то и тысячам до меня. Человеческое создание – дивный причудливый цветок. Вы держите его в руках, а когда вы засыпаете, он начинает расти, преображается, источает наркотический аромат.

Несколько мгновений – и я уже боготворил ее. И уже невыносимо стало смотреть на нее прежними глазами. И невозможно было думать, что она вернется за мной в наш дом, что согласится жить жизнью, которую я предлагал. Я просил женщину, а получил королеву.

Как прошел наш обед – полный провал в памяти. Должно быть, мы обедали в ресторане, должно быть, болтали, должно быть, строили планы. Ничего не помню. Помню только ее лицо, новое, одухотворенное выражение, магнетический блеск ее глаз, светоносность ее плоти.

Помню, что какое-то время мы шли с ней по угрюмым пустынным улицам. Может быть, я просто вслушивался в звук ее голоса, может быть, она рассказывала мне все, что я так стремился знать о ней. Не помню ни слова. Ничто не имело для меня никакого значения, кроме будущего. Все, что было в прошлом, было обречено. Земля разверзлась, прошлое рухнуло, погрузилось на дно, как Атлантида, а она чудом – а каким чудом, я пойму позже, – спаслась, и ее прибило ко мне. Мой долг, моя святая обязанность, предначертание Судьбы – оберегать и защищать ее всю свою жизнь. Стоило мне только подумать о том, что ждет нас впереди, как что-то во мне вздрагивало, оживало, прорастало зерном, прибавляло дюйм за дюймом, раздвигало тяжкие глыбы. В самой моей сердцевине. В душе моей души.

А потом мы стояли на углу, мимо шел автобус, и мы вскочили в него, поднялись наверх, к самому переднему сиденью. Едва успели заплатить за проезд, как я притянул ее к себе и всю зацеловал. Мы были одни на крыше мчащегося по тряской мостовой автобуса.

Внезапно ее взгляд стал каким-то диким, она быстро оглянулась, подобрала платье и в следующее мгновение уже сидела на мне верхом. Мы совокуплялись как безумные, пролетая мимо пьяненьких, шатающихся домишек. И когда это кончилось, она все еще оставалась в седле, гладила, обнимала и целовала меня.

Когда мы вернулись в дом Артура Реймонда, там все кипело. Они словно только и дожидались нашего появления. И Кронский был на месте, и две сестрицы Артура, и Ребекка, и кое-кто из ее друзей. И как же они обрадовались Моне! Ведь они уже почти оплакали ее.

Наступил праздник, появились бутылки, стол раздвинули, граммофон раскалился добела. «Да, будем радоваться», – казалось, говорил каждый. Всех тянуло друг к другу. Танцевали, пели, болтали, выпивали и ели. Все веселее и веселее. Каждый полюбил каждого. Союз и Братство. Без остановки весь вечер. Даже Кронский, не умолкая, ревел песни во всю мощь своих легких. Словно праздновали бракосочетание. Обрученная восстала из могилы. Невеста снова стала юной. Невеста цвела.

Да, это был свадебный праздник. Той ночью я понял, что на пепелище сгоревшего дотла прошлого мы соединились навсегда.

«Жена моя, жена моя», – бормотал я, засыпая рядом с ней в ту ночь.

21

После смерти отца Мона стала еще более одержима мыслью скорее выйти замуж. Может быть, на смертном одре он взял с нее обет, и теперь она рвалась его выполнить. Каждый раз, когда эта тема возникала, дело заканчивалось ссорой – из-за моего, как ей казалось, легкомысленного отношения к такому серьезному предмету. Однажды, после того как мы снова повздорили, Мона начала собирать свои вещи. Больше ни одного дня не останется она со мной. Чемоданов у нас не было, и она паковала все в бурую оберточную бумагу. Получился объемистый, бесформенный тюк.