Конфуций - Владимир Малявин

Ну а сам Конфуций – каков он? Все такой же или уже другой? Да, он все тот же и, как никогда, ощущает свою связь с прошлым. Тяжелые испытания и неудачи, выпавшие на его долю, выбелили виски и бороду, прорезали лицо морщинами, еще больше согнули его. Но они не отняли у Учителя его волю, не озлобили его, не ввергли в уныние. Он все тот же молодой, полный сил и веры Кун Цю, который «всем сердцем любит древность» и по-прежнему учится, не ведая усталости, и наставляет, не ожидая наград…

Легко и спокойно вернулся Учитель к своему обычному образу жизни: еда в установленные часы, регулярные беседы с учениками, занятия музыкой, непременный послеобеденный отдых и прогулки, прием посетителей, чтение, исполнение семейных обрядов, участие в общих празднествах… Учитель все так же неподдельно радушен и отзывчив. Со стороны, кажется, невозможно было усмотреть какие-либо перемены в его жизни. Могло ли быть иначе? Ведь мудрость Конфуция в ее внешнем, зримом образе и была не чем иным, как прочным, хорошо отлаженным бытом, правильно устроенной жизнью, вместившей в себя вековой опыт предков. Она вся сходится в одном великом завете:

«Не пренебрегай повседневными делами».

Но: «Не гонись за мелкими успехами, иначе не совершишь великого дела».

Мудрец Лао-цзы, по преданию, навеки покинул Срединную страну. А Конфуций, напротив, после долгих странствий вернулся на родину. Вернулся скромно, безропотно, не предприняв никаких демаршей. Что это? Во всяком случае, не признак разочарования и усталости, вовсе не свойственных Учителю Куну. Возвращение Конфуция – это исход его жизни, знак судьбы, высшее, самое правдивое проявление его мудрости. Ибо нет ничего более «конфуцианского», чем принятие этой жизни со всей ее обыденностью и всей ее непреходящей изменчивостью. В этом поступке он остался, как принято говорить, «верен себе». Но по той же причине цельность личной судьбы Конфуция определена не его «мировоззрением» или даже личным опытом, а присутствием возвышенной воли, дающей ему способность «оживлять старое» и каждое мгновение словно проживать жизнь заново. Конфуций еще не имел представления об индивидуальной психике, о драме души – во всяком случае, ему были неведомы ни угрызения совести, ни чувства вины, раскаяния или даже надежды. Он мог сознавать недостаточность своих усилий и стыдиться ее (что и делало его вечным учащимся), но он не знал мук нравственного самоопределения. Он видел перед собой лишь ровный и прямой Путь. Внутренняя цельность его жизни заключалась как раз в том, что он в каждый момент мог «превозмогать себя» и, следовательно, сознавать себя обновленным, как будто заново родившимся…

Но было в нем на этом последнем этапе его жизненного пути какое-то новое видение и чувствование мира, какой-то новый, неведомый прежде покой. Размышляя об этой перемене в себе, Конфуций скажет незадолго до смерти:

«В шестьдесят лет я настроил свой слух…»

Признание многозначительное, и над ним стоит вновь задуматься. Из него явствует, что для Учителя Куна жить воистину – значит внимать глубине жизни (потому жизнь истинная, по Конфуцию, и есть учение). Первый учитель Китая не выдвигает догматов, не формулирует принципов, не выводит никаких «общих истин». Он внимает древним образцам благочестия и речью своей лишь отмечает их свойства. Он следует (так сказано в оригинале) безусловному, изначально заданному. Его интересует не предметное содержание наследуемых им образцов, но запечатленное в них качество переживания, настрой души, по которому он и сам настраивает себя. Этот восторженный поклонник музыки и пения, любитель игры на цитре и каменных пластинах недаром прослыл колоколом, который призван огласить своим возвышенно-чистым звучанием всю Поднебесную. А раз Учитель Кун живет музыкой, то и жизнь его подчиняется не отвлеченным правилам, а неисповедимому закону житейских случайностей, неисчерпаемому разнообразию вариаций одной неизреченной темы. Он не проповедует, не читает лекций, а «задает тон» самим качеством своего образа жизни. Он не знает, какова «идея» древней мудрости, но знает доподлинно, что на нее нельзя не положиться. Учительствование Конфуция есть воистину сотворчество человеческих душ в бесконечно сложном хаосе мировой жизни, со-бытийность зова и отклика, резонанс духа, где звук взывает к жесту, а жест – к слову, где все есть только движение, одна нескончаемая метаморфоза. В конце концов быть мудрым, по Конфуцию, – значит уметь по мельчайшему фрагменту жизни восстановить все богатство бытия. Разве не сам Конфуций явил тому пример, прозрев сокровенный образ царя Вэнь-вана в разученной им мелодии?

Выходит, объявить свой слух «вполне настроенным» в устах Конфуция означало назвать себя не больше и не меньше, как преемником незапамятной древности. Именно: непостижимого истока всякого одухотворенного жеста, жизненности всякой жизни. Но почему Учитель Кун высказывается о себе так скромно и так иносказательно? Да потому, что иносказательно всякое правдивое слово о Великом Пути, и хорошо говорит тот, кто умеет молчать. «Имеющий уши да услышит…» Учитель Кун говорил помимо слов и о том, что дается каждому прежде слов, что согрето теплом человеческого сердца. Его мысли всегда о том, что «близко лежит», – о родном, интимно-невысказанном, греющем душу. Не он владеет своей правдой, но правда владеет им. Чем меньше он знает о ней, тем больше может доверять ей. И потому есть своя справедливость в том, что эта истина музыкальной настроенности души открылась ему в годы странствий и лишений, быть может, в те тяжкие дни, когда он и его ученики умирали с голоду в далеких и чужих землях Юга. Ничто так не высвечивает внутреннюю правду, как неуютность мира, окружающего нас.

Наверное, Конфуций и сам не смог бы сказать в точности, когда постиг он истину музыкальной настроенности жизни. Но, вероятно, он верил, что истина эта не случайно открылась ему именно в шестьдесят лет – в пору завершения земных трудов человека. И еще он знал, что эта правда привела его обратно в родной дом, как привела она его сердце к неведомому прежде, легкому, естественному и все-таки возвышенному покою…

Почему легкая правда? Да хотя бы потому, что она освобождала от необходимости что-то выражать, доказывать, объяснять. Она учила видеть жизнь своей собственной тенью, своей собственной оградой, экраном, но также и украшением, узором, орнаментом. Нет ничего более истинного и более глубокого, даже более таинственного для Конфуция, чем прихотливая вязь человеческой культуры, запечатлевшаяся в том самом понятии вэнь, в правде царя Вэнь-вана, которая обозначала для Учителя Куна и этикет, и ученость, и нравственный долг – вообще стильную жизнь в широком смысле слова. Повторимся: можно убрать вещь, но невозможно убрать тень. Культура воистину бессмертна, потому что она не зависит от субъективной воли и присутствует в обществе неизбежной тенью сокровенной матрицы человеческих деяний. Возможно, тут и кроется разгадка того удивительного обстоятельства, что Конфуций совершенно не интересовался смертью и не имел никакого представления о конце времен. Человек, по Конфуцию, может либо наполнить формы культуры своей творческой волей, и тогда он выполнит свое человеческое призвание, либо не усвоить культуру – и тогда он не состоится как человек. Вообще же культура так же врождена жизни, как – воспользуемся тут удачным сравнением Цзы-Гуна – темные полоски – шкуре тигра или пятна – леопарду.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});