Арена - Никки Каллен

— Ничего страшного, я же уже сказал, что в состоянии прокормить и себя, и тебя.

— Кристиан, а это и есть твоя работа — возить девушек?

— Ну да. Обычно работы больше, и я не подбираю одиноких замёрзших, потому что некогда; просто сегодня Рождество — люди в основном с семьями, а не с проститутками.

— А почему бы тебе просто не устроиться шофёром? Лимузины водить…

— Ты приглашаешь, что ли?

— Ну-у, если хочешь. Ты бы не уехал, не дождавшись меня.

— Не уехал бы, — и до «Красной Мельни» они доехали в молчании; стеклянные шарики бились об их ноги, как прибой; за окном кружились, как вальс, улицы; «приехали», — сказал Кристиан, припарковался точно, словно выстрелил из лука, попал в яблочко, Робин Гуд, Вильгельм Телль, и заслужил улыбку и ленту прекрасной юной герцогини; Кристиан водит машину, будто пишет стихи, подумал мальчик, искусные, изящные, виртуозные, как у средневековых китайцев: прочитал я парчовые знаки твои, и казалось, что иероглифы рыдают, сотни рек, сотни гор преградили пути, но желанья и мысли у нас совпадают… «Выходить?»; Кристиан кивнул; Эдмунд вылез — на улице стоял страшный дубак, воздух аж трещал; он завернулся в собственные руки, Кристиан выключил радио, вытащил ключи, хлопнул дверью; «ах ты бедняга, как же они тебя, как собаку…»; «Красная Мельня» располагалась в подвале — и без того крутая, как из фильма про скалолазов, лесенка обледенела; возле входа курили люди: две девушки — в пышных юбках, корсетах и два парня — в коже, в толстых свитерах — такие рок-н-ролльные; «привет, Кристиан, с Рождеством!» Кристиан поздравил в ответ; они спустились, вошли — свет и дым — ударили в лицо. Играла музыка — то же радио, что у Кристиана в машине, — выключенная на середине Brainstorm «Thunder Without Rain»; девушки-официантки в красных платьях и передниках с оборочками носились по залам — с низкими арочными потолками, красными кирпичными стенами; и в каждом зале по электрокамину — жара стояла невероятная. Эдмунд сразу покрылся испариной, словно стекло; «привет, Кристиан, с Рождеством!» — крикнула через зал одна официантка; «привет, Адель, нам бы столик», — хотя они все были явно заняты; но девушка кивнула, умчалась куда-то, потом вернулась, помахала рукой и отвела в маленький зал: два столика на двоих и два больших, на компании; девушка просто посадила одну пару к компании — принесла шампанского за счёт заведения; «ого, — подумал Эдмунд, — как его любят»; «спасибо, Адель, я оплачу шампанское»; «перестань, Кристиан, сегодня его никто не считает, мы вот уже по паре бутылок себе взяли», — засмеялась. Она была очень-очень молодая, почти как Гермиона, школьница, тёмно-каштановая, и глаза цвета тёмного дерева; красное платье ей очень шло; «может, это она, — подумал Эдмунд, — пропавшая дочка Билла Найи из магазина игрушек; пропала, покрасила волосы и стала официанткой, как Амели». Эдмунд открыл меню, краем уха слушая разговоры сзади, за столиком, где сидела компания и двое с шампанским, самые обычные парень и девушка, в каких-то свитерах, темноволосые: «…и вот входит эта демоническая дама…» «"демоническая дама"? как вкусно звучит, как салат с солёным огурцом»; обернулся — компания подобралась хорошая: три парня и одна девушка, и все в чёрном; девушка — в платье, обтягивающем, как перчатка, настоящем, маленьком, чёрном, от Шанель, на тонкой белой балетной шее крошечное бриллиантовое колье, светлые волосы в высокой причёске, как у Лоры Палмер на фотографии со школьного бала; парни разные: один — в костюме и галстуке, мафиози такой юный, второй — в вельветовом пиджаке и шляпе, лихо сдвинутой на затылок, — нью-йоркский журналист тридцатых, третий — в толстом свитере с горлом, глаза красные, сморкается смешно в платок — белый, правда. Они пили капучино и «Кровавую Мэри». Эдмунд слушал дальше: они болтали о Рождестве, о подарках; только что вернулись с ночной мессы из церкви, куда ходили Гермиона и её дедушка, — Святой Екатерины; обсуждали проповедь — «классная»; настоятель — замечательный молодой синеглазый человек, ему нравилось быть священником; Эдмунд вспомнил, и ему стало тоскливо. Кристиан заметил.

— Не грусти, Эдмунд, у тебя ещё всё впереди — сколько захочешь рождественских месс.

— А вдруг нет? Вдруг я в этот год решу лечь в ванну и умереть?

— Так только девочки умирают, а ты же не тринадцатилетняя девочка.

— Откуда это?

— Из «Девственниц-самоубийц».

Эдмунд рассмеялся: Гермиона обожала этот фильм, и ещё «Зачарованную»; открыл меню. По радио заиграла «Перкеле-полька» Дартс; Адель подошла с блокнотиком и красным фаберовским карандашиком; и Кристиан заказал картофель с грибами и мясо по-капитански, кофе глясе и шоколадный торт, а Эдмунд — кровяную колбасу с брусничным вареньем, чай «Ахмад» с корицей и тройную порцию мороженого с фруктами.

— Можно ведь? — спросил он Кристиана.

— Нужно, — ответил тот, — если только у тебя нет ангины скрытой. Не хотелось бы убить тебя раньше, чем ты этого захочешь сам.

— Не, у меня в прошлое Рождество, на каникулах, была ангина: я встал ночью, захотел пить, открыл холодильник, достал молоко — обожаю холодное молоко, — тут зажёгся свет, и вошла тётя Рина, ну, мадам Ван Гаррет, она не следила, просто тоже пришла попить, и как завопит: «у тебя ангина, а ты пьёшь молоко ледяное — хочешь умереть?» — и плакала оттого, что я жестокий, а я так и не понял, в чём дело.

— Нельзя пить молоко при ангине, тем более ледяное: от этого ещё больше заболеваешь.

— Да? — Эдмунд искренне удивился. «Наверное, они в отчаянии от него, — подумал Кристиан, — Эдмунд и вправду жестокий; чудной, одинокий, читающий жизни как газеты — небрежно, бросая на середине; ему место в Древнем Риме или в сериале «Секретные материалы».

Адель принесла кофе и чай.

— Можно я расскажу тебе о Гермионе? — спросил Эдмунд.

— Расскажи.

— Я буду рассказывать ужасно длинно и подробно, с цветами и запахами, можно? Знаешь «Стеклянный магазин» на углу Северной и де Фуатенов?

— Да, чудесное место, просто сказочное.

— Это магазин её дедушки. Мы познакомились в парке, я говорил? Я проводил её до перекрёстка напротив: «вот там, — сказала она, махнув рукой, — я живу, там магазин и квартира за ним, приходи как-нибудь». Она снилась мне каждую ночь, я просто с ума сходил: то ел по две-три порции, будто только что из осаждённого города, то не мог проглотить ни кусочка, нахватал двоек по одним предметам, пятёрок по другим; наконец наступили выходные, и я приехал — отпустил шофёра; я стоял, смотрел на вывеску и думал: что со мной? толкнул дверь магазина, звякнул колокольчик серебряный — и я просто онемел: там было так красиво! Солнечный день — наверное, последний той осенью; солнце сияло сквозь витражные окна; разноцветные блики на каждой вещице — всех этих бокалах, статуэтках, вазах; словно по пояс вошёл в водную рябь… и стал их рассматривать, вроде как выбираю подарок, — Эдмунд глотнул чая. — Там здорово, правда? Ковёр этот бесконечный, тёмно-синий, почти чёрный, под ногами, и тишина — слышно, как звенит сам с собой хрусталь. И везде кресла, стулья, столики с лампами и книгами в нишах: сядешь в одном месте, думаешь, лучше не бывает, потом увидишь интересную штуку рядом с другим креслом, устроишься там ещё лучше; и так бесконечно. Я бродил часа три; влюбился во множество вещей: в крошечных зверей из цветного стекла, их там целый стеллаж, в коллекцию стеклянных замков, копии реальных европейских; её дедушка — мистер Родерик Бейтс: высокий, худой, негибкий, фонарный столб просто, белоснежная голова, длинные, тонкие, как макаронины, пальцы ювелира или карманника, красивое породистое лицо потомка древнего-предревнего рода, историки даже не задумываются, есть ли у таких потомки, настолько они древние, Плантагенеты какие-нибудь, такие лица не старятся, а только ещё больше утончаются, — посмотрел на меня в конце концов поверх очков, улыбнулся и спросил, не ищу ли я кого; не что-то конкретное, а именно — кого; я покраснел, назвал её имя еле слышно — вдруг она обманула и просто убежала, подумала, что я и вправду маньяк. В центре магазина лестница наверх, широкая, и потом на две стороны расходится — как в больших старинных зданиях: университетах, театрах, музеях; и огромный витраж посредине, готический такой: замок чёрный, красные, розовые и белые розы, жёлтая луна, силуэты девушки и мужчины с крыльями, они держатся за руки, но так, будто расстаются; мистер Бейтс подошёл к этой лестнице и крикнул: «Гермиона», позвал негромко, они громко не говорили, и даже на улице разговаривали еле слышно — по привычке — из-за стекла кругом; и она через пару минут появилась на лестнице, справа, потом спустилась в центр, под витраж, и стояла на его фоне, такая красивая, домашняя, в полосатой бело-голубой рубашке, жилетке чёрной вязаной, и в светло-голубых джинсах, закатанных до колен, и в белых носочках; волосы распущены, руки в клее — она всё время что-то мастерит, всякие симпатичные хрупкие поделки: из бумаги, листьев, ракушек, камней, кусочков стекла, цветного песка, трубочек для коктейлей…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});