Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андрэ Моруа

- Палата распущена, - ответил Гюго, - если герцогиня и должна куда-нибудь направиться, то в ратушу.

С этой целью Гюго и мэр поспешили в Тюильри, чтобы уговорить Елену Орлеанскую. Но, к их сожалению, она уже направилась в здание палаты.

Они быстро возвратились на Королевскую площадь, чтобы объявить там об учреждении регентства. Именно Гюго с балкона мэрии объявил толпе о том, что король отрекся от престола (бурные аплодисменты) и что герцогиня Орлеанская провозглашена регентшей (глухой ропот).

- Теперь я должен, - сказал Гюго, - пойти на площадь Бастилии, объявить там об этом событии.

Мэр был обескуражен:

- Вы же видите, что это бесполезно, - регентство не вызвало одобрения... На площади Бастилии вы встретите революционно настроенных людей предместья, быть может, они отнесутся к вам враждебно.

Гюго ответил, что он обещал это Барро и сдержит свое слово. С помощью двух офицеров Национальной гвардии он поднялся на подмостки, окружавшие Июльскую колонну. Как и предвидел мэр, сообщение встретили враждебно.

- Нет! Нет! Никакого регентства! Долой Бурбонов!

Один "блузник" прицелился в него и воскликнул:

- Долой пэра Франции!

Гюго отвечал довольно красноречиво, но допустил промах, сказав, что конституционная монархия совместима с принципами свободы:

- Вот, например, королева Виктория в Англии...

- Мы французы, - кричали ему, - не надо нам никакого регентства!

Он еще не сдавался, но игра была проиграна. Поэтом, державшим сейчас в своих руках Париж, был теперь не Виктор Гюго, а Ламартин, имя которого стало популярным благодаря его книге "История жирондистов" и который "озарил гильотину лучом своей серебряной луны". Ламартин же, когда ему предложили высказаться за или против регентства, поразмыслив мгновение, высказался в пользу Республики. Обращение, которое подписали после него Ледрю-Роллен, Гарнье-Пажес, Кремье, Мари и Дюпон де л'Эр, определило будущее страны. Решилась судьба народа. Жребий был брошен. Гюго был не очень доволен. Заменить Луи-Филиппа, которому недоставало широты кругозора, но не образованности и ума, "напуганным стариком Дюпоном", подобная операция казалась ему неудачной. Он вспоминал рассказы своей матери и боялся, что Республика станет анархией. Но во временном правительстве были Ламартин и Араго, которых он уважал, и на следующий день, утром 25 февраля, его охватило непреодолимое желание пойти в ратушу и вновь броситься в бурлящее море народа. Ранним утром он отправился туда со своим младшим сыном, Франсуа-Виктором. Возвышенный созерцатель, он любил гул народной толпы, напоминавший ему шум морского прибоя. Город, как ему казалось, приобрел радостный вид. Оживленная толпа со знаменами и барабанами распевала "Марсельезу" и "Умрем за родину".

На площади Ратуши шумная ватага остановила его, но командиром Национальной гвардии, обеспечивавшей порядок на этой площади, оказался ювелир Фроман Мерис, брат Поля Мериса, юного ученика Гюго. "Дорогу Виктору Гюго!" - воскликнул он, и гражданин Гюго получил возможность встретиться с гражданином Ламартином. Тот был в сюртуке, застегнутом на все пуговицы, с трехцветным шарфом, повязанным крест-накрест; Гюго он встретил с распростертыми объятиями:

- А! Вы пришли к нам, Виктор Гюго, это для Республики большая подмога.

Виктор Гюго в глубокой нерешительности сказал, что в принципе он республиканец, но тем не менее он пэр Франции, назначенный королем. И это обязывает его проявлять крайнюю сдержанность; к тому же, полагая, что учреждение Республики является преждевременным, он искренне высказался бы за регентство, если бы представилась возможность его учредить. Ламартин объявил ему, что временное правительство назначило Виктора Гюго мэром того округа, где он живет, и что, если вместо мэрии он пожелает министерство...

- Виктор Гюго - министр народного просвещения Республики, как это было бы прекрасно!

Гюго возражал. Он не видел никакой необходимости заменять мэра VIII округа Эрнеста Моро, который вел себя так лояльно. Но все же он положил грамоту себе в карман. В этот момент на площади началась стрельба и пулей пробило стекло.

- Ах, друг мой, - сказал Ламартин, - очень трудно быть носителем революционной власти! - Он указал на площадь, где непрестанно передвигались людские толпы. - Смотрите, вот океан.

Смутно осознанное родство гениальных натур сблизило в этот день двух столь различных людей.

На следующий день Гюго бродил по Парижу, восторгаясь быстротой происшедших перемен. Впервые за шестьдесят лет господь бог так стремительно переменил на сцене декорации!

Ну как подобной шутке не смеяться

Диктатор-шут в министры взял паяца!

[Анри Гиймен, первым опубликовавший это двустишие Гюго

(ранее опущенное Гюставом Симоном, издавшим "Увиденное"),

раскрывает имена тех, о ком здесь идет речь: "Диктатор-шут"

это Дюпон де л'Эр, а его паяц - это Маррас (прим.авт.)]

На памятнике Людовику XIV, находившемся на площади Виктуар, красовался красный фригийский колпак. Увлеченный прогулкой, Гюго сочинил стихи:

Несется крик: "Долой Гизо и Полиньяка!"

Гамен предместий встал, и - закипает драка!

Истории балласт бессилен перед ним,

Гамен берет Париж, как раньше брал он Рим.

Защита сметена. Пусть рядом кровь и боль

Он победил. Дитя, - но он уже король.

Он Лувром завладел, и перед ним внутри

Высокий зал и трон; он входит в Тюильри,

И, как вельможа, там гуляет он с Маррасом

У статуй царственных, по мраморным террасам

[Виктор Гюго, "Заметки о февральской революция 1848 г." ("Океан")].

Арман Маррас, главный редактор газеты "Насьональ", будущий председатель Учредительного собрания, казался Гюго состоятельным буржуа, который разыгрывает роль революционера, образ, вызывавший у него отвращение с 1830 года. "Сотворив 24 февраля, Господь Бог для этого зачем-то взял Марраса". Гюго плохо разбирался во всех происходивших событиях, разрушавших его надежды. Он получал анонимные письма, в которых осуждались его "снобизм, надменность, аристократизм". В этом ощущался дух 1793 года. Порой Гюго охватывало отчаянье при мысли о будущем;

Я делал, что мог; я трудился, служил,

И было порою мне горько и странно,

Что смех вызывают душевные раны

Того, кто в заботах и горестях жил.

Но спор бесконечный вести мне невмочь,

А с завистью биться уже бесполезно...

Всевышний, отверзни врата твоей бездны

Да примет меня беспредельная ночь!

[Виктор Гюго, "Veni, Vidi, Vici" ("Созерцания")]

Тем временем его друг Эмиль де Жирарден, еще вчера сторонник регентства, но оппортунист по натуре, сразу же примкнул к временному правительству, обеспечив Республике сто двадцать тысяч читателей газеты "Ла Пресс". Это было знамением времени. Сдержанно относясь к новому режиму, Гюго все еще надеялся, что в будущем он сможет играть какую-то роль в событиях, и пытался угадать, не приведут ли всеобщие выборы, хотя и при широкой гласности, к утверждению монархии. Не выставляя своей кандидатуры на апрельских выборах, он выступил с "Письмом к избирателям", в котором достоинство тонко сочеталось с честолюбием:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});