Собрание сочинений. Том 3 - Петр Павленко

«Хорошая была ночь», — подумал я, улыбаясь, и вспомнил, какая сила таилась в тонком, вздрагивающем от страха голосе девушки.

Оказывается, и в моем хриплом и слабом городском голосе, вялости которого я всегда стыдился, тоже таилась сила, двигавшая чужой волей. Главное — двигаться вперед и звать за собой.

Пусть слаб голос, пусть дрожит он от усталости и перенапряжения, но иди, неумолимо иди вперед и зови за собой:

— А-а-э-э-й!..

И услышишь в ответ:

— Иду-у!..

Ялта, 1948

Ураган

Заветрило еще с ночи и до рассвета выло не умолкая. Сухое море Крымской степи ходило ходуном. Поезд вздрагивал, его трясло, и казалось — вот-вот сбросит с рельс и, как перекати-поле, потащит куда-то в глубину мутных, без горизонта, пространств. Рассвет не угомонил урагана, солнце сделало его еще злее.

Редко приходится слышать, как воет ветер при солнечном свете, и есть в этом что-то страшное, противоестественное. В окна вагона бились разные травы и бурые клочья морских водорослей, а когда мы удалились от Сиваша на юг и по бокам железной дороги пошли поля, в окна забила жесткая пыль. Трудно было понять, откуда ее столько взялось в степи, засеянной насколько хватал глаз.

Хлеба были уже убраны. Гигантские скирды теснились на побуревшей стерне, а вблизи сел и железнодорожных станций золотистыми курганами высились горы обмолоченной пшеницы, подвезенной для отправки.

Не будь урагана, опустились бы все окна в поезде, и теплый, густо-душистый, чуть-чуть отдающий пылью запах зерна помчался бы вместе с нами. Но окна были закрыты, и в них все время неприятно стучало чем-то твердым и быстрым, как град.

— Товарищи, это же хлеб! — неожиданно громко крикнула женщина из соседнего купе.

Все бросились к окнам.

— Смотрите, это же хлеб бьет в окна! — еще раз растерянно прокричала женщина, обращаясь сразу ко всем и как бы ожидая от нас решения. — Что ж это такое?.. Это преступление, это бред какой-то!..

Вошел проводник и, хмурясь, подтвердил ее слова. Да мы уж и сами видели, в чем дело. Ветер взбивал неприкрытые горы зерна и, как дьявол, рассеивал их по воздуху, хлестал по вагонам и уносил в степь.

Крепкие тучные зерна набивались в щель между стеклом и рамой, ссыпались оттуда на землю и вновь заполняли щели, падали с крыши вагона; а в тамбуре, где была приоткрыта дверь, нельзя было ступить ни шагу — зерном забросало весь пол.

Мы стояли у окон и негромко переговаривались. Всех волновало и раздражало, что мы не можем помочь беде.

Проводник, лет тридцать прослуживший на железной дороге и уверенный, что, проездив полжизни мимо деревень, он отлично разбирается в сельских делах, обвинял во всем природу.

Молодой парень в пиджаке, накинутом на выцветшую гимнастерку со следами ремней, орденов и нашивок за ранения, которого проводник по нашей просьбе пустил на три перегона в тамбур, слушал старика, сидя на фанерном чемоданчике, поставленном «на-попа», и нервно грыз давно докуренную папиросу.

Парень этот, как мы уже знали, ехал в гости к брату, слесарю, в Джанкой и обезденежел в пути.

— Кой-чего, правда, везу, — говорил он нам утром, — да продавать неохота. Это ж разве фасон — в гости приехать с пустыми руками.

И по всему видно, говорил правду.

Впрочем, билет у него имелся. Он только и попросился — постоять в нашем тамбуре, потому что в других вагонах не было места и ему было трудно там с еще не совсем зажившей после тяжелого ранения ногой.

— Ты человек рабочий, ты природы здешней не знаешь, — нравоучительно говорил ему проводник, грозя пальцем, — а от этих суховеев свободно можно с ума сойти. Ведь это что ж такое? Экой урожай! Собрали, и вот — пожалуйста!.. Двумя неделями раньше подул бы, зерно «запалил» бы, а ныне — шут его не бери! — здоровое зерно унесет.

Парень почти не слушал проводника и, судя по выражению его лица, не соглашаясь с ним, дожевал папиросу, и ему так хотелось закурить новую, что он сначала невольно похлопал себя по карманам и только потом бросил остаток окурка.

— «Бычка» у тебя никакого не завалялось? — спросил он.

Но проводник не пожелал войти в его положение.

— Отойди к стороне, — недружелюбно сказал он. — Буду я еще твоими «бычками» себе голову задуривать…

Красивое лицо парня помрачнело. Он пожевал губами и молча отодвинулся в сторону. То, что творилось за окном, видимо, доставляло ему мучение, и, не умея помочь делу, он не хотел говорить на эту тему.

Поезд сильно тряхнуло, завизжали колодки тормозов, ход резко сбавился.

— Это еще что за новости? — и проводник высунулся за дверь, поглядеть в чем дело, потому что остановки тут не должно было быть. Перед нашим вагоном, метрах в ста от железнодорожного полотна, показалась новая гора хлеба с завихрившимся гребнем. Три девушки-колхозницы хлопотали вокруг хлеба, тщетно пытаясь набросить на него длинный, широкий брезент. Ветер рвал полотнище у них из рук и хлестал им по зерну, и оно еще быстрее разлеталось в стороны под растерянные крики колхозниц.

Их разгоряченные обветренные лица, сбитые на затылок головные платки и мокрые от пота блузки свидетельствовали, что они борются с ветром из последних сил и уже обессилели, отчаялись и если не плюнули и не ушли, то потому только, что нельзя же спокойно видеть, как ветер играет зерном, под которое вот-вот должен подойти товарный состав.

Тут парень, что стоял в нашем тамбуре, оттолкнув проводника, спрыгнул наземь и, прихрамывая, побежал к зерну, размахивая снятым пиджаком. На бегу он обернулся к поезду и что-то крикнул, зовя за собой. Лицо у него было веселое, и, может быть, он кричал в это время что-то озорное, потому что у вагонов громко захохотали.

— Давай, давай! — прокричали рядом, и человек двадцать пассажиров, крикнув «ура!», решительно бросились вслед за парнем. Побежала проводница соседнего вагона, побежал, теряя на ходу тапочки, какой-то военный в галифе и майке, побежали девушки-экскурсантки. Они бежали, озорно смеясь и гомоня, съехали вниз по крутому откосу полотна и атаковали хлебную гору с такой дружной и слаженной стремительностью, будто заранее сговорились, что делать. За ними вприпрыжку устремился мальчишка лет тринадцати с большим медным ярко начищенным чайником в руках. Он размахивал им, как факелом, и чувствовалось, что сейчас он намерен сделать что-то важное, до чего не додумываются и взрослые.

Наш парень, прибежав первым, отстранил колхозницу и толково расставил подбежавших помощников. Брезент стали укладывать не с подветренной стороны, а с наветренной, чтобы воздух прижимал его к зерну, а не отрывал, и уже подставляли с боков какие-то фанерные щиты и подсовывали под бечеву жакеты и передники колхозниц, чтобы веревка не погружалась в зерно. Вероятно, и пиджак, которым он сначала размахивал, тоже улегся куда-нибудь под веревку, потому что теперь в руках у него ничего не было.

Мы опустили стекла окон и с откровенной завистью следили за горячей работой у хлеба и тоже что-то советовали и одобряли, с удовольствием наблюдая за нашим парнем. Он, видимо, чувствовал, что им любуются, и был очень хорош, ловок и по-настоящему красив. Женщины нашего и соседнего вагонов расточали ему похвалы. Впрочем, и те, кто работал у хлеба, не отказывали ему во внимании. Он сразу стал любим за то, что поступил так, как хотели, но не решались поступить все остальные. В нем каждый хвалил как бы ту часть самого себя, которая хотела сделать то же самое, что сделал он.

Наша соседка, та, что впервые крикнула о бьющем в окна зерне, убеждала, что следует о нем написать коллективное письмо в газету, и даже, кажется, начала что-то сочинять, но тут поезд, стукнув вагонами, тронулся. Сигнала за ветром мы не услышали.

— Скорей, скорей! Садитесь! — закричали со всех сторон работающим пассажирам, но те уже и сами увидели, что поезд пошел, заторопились назад, подсаживая друг друга на полотно и впрыгивая на ступеньки идущих мимо вагонов.

Парень из нашего вагона почему-то замешкался. То ли искал он свой пиджак, то ли не слышал рывка состава, во всяком случае, когда добровольцы ринулись к поезду, он, стоя на хлебе, еще о чем-то разговаривал с колхозницами, затем, как и все, заспешил к полотну, но споткнулся и, остановившись и видя, что опаздывает, отчаянно замахал нам руками, прося о чем-то.

Но мы уже не могли слышать его. Можно было лишь заметить, что лицо его стало таким печально-растерянным и несчастным, какое бывает у обкраденного или что-то потерявшего человека.

Он продолжал делать нам какие-то знаки, хватаясь за голову и хлопая руками по бедрам, и было ужасно стыдно видеть его пострадавшим.

— Вещи! — вдруг догадалась женщина из соседнего купе. — Вещи, наверное, у него остались!

Проводник, ахнув, бросился в тамбур, схватил желтый фанерный чемоданчик и выбросил его за окно. Стукнувшись о землю, чемоданчик раскрылся, и на сухую траву высыпались полотенце, мыло, половина огурца и отрез пестрого маркизета. Материя проползла по траве, норовя взлететь в воздух, зацепилась за колючие шишки татарника и затрепыхалась на ветру, взмахивая одним краем, как флагом.