Приют героев - Генри Олди

Но барон не спешил оборачиваться к спутникам. Меж деревьев, куда уводила тропа, ему почудилось смутное движение. Неужели предположения и расчеты оказались столь точны, что совпали до минуты?! Обер-квизитор боялся верить в случайную удачу. А вдруг там засада рыцарей Вечерней Зари? Тогда сударю Кугуту не поздоровится: тропинка перед леском изгибалась коромыслом, брошенным в жухлую траву, по сторонам росли кусты вездесущего дружинника, и горбун не мог видеть, кто движется ему навстречу.

Крикнуть? предупредить?!

Расстояние изрядное, но услышать должен. Особенно если попросить крикнуть рыжего горлопана Коша.

Из-за деревьев показался первый всадник – белый в яблоках конь, светлый плащ, открытый шлем сверкает под лучами солнца. Сердце Конрада, никак не согласуясь с хладнокровием и присутствием духа, столь ценимыми в Бдительном Приказе, учащенно забилось. Нет, это не черная гвардия! Вечный Странник, снизойди, оглянись…

Барон смотрел, затаив дыхание.

Они выезжали из лесу гуськом. Двое… пятеро… шестеро… Четверо мужчин и две женщины. У дамы, замыкавшей кавалькаду, от ветра развевались роскошные кудри – рыже-огненные, знакомого оттенка.

Ошибка исключалась.

– Дамы и господа! – театральным жестом барон простер шуйцу в направлении всадников, досадуя, что его сейчас не видят три человека: Генриэтта Куколь, Вильгельм Цимбал и его величество Эдвард II. Именно в таком порядке: вигилла, прокуратор и король. Потому что сердцу не прикажешь. – Хочу привлечь ваше внимание. Итак, перед нами – наши дорогие, любимые и до безобразия предприимчивые родственники! Собственными пустоголовыми персонами, живые и невредимые. Вся шестерка, можете пересчитать. Прошу любить и жаловать!

Это был триумф Конрада фон Шмуца, обер-квизитора первого ранга.

* * *

– Вы уж простите старика, милочка. В наши годы бессонница – ревнивая супруга. Потом расскажете молодым кавалерам, как дряхлый дед Фрося не давал вам глаз сомкнуть, терзая воспоминаниями…

Эфраим хрипло, словно ворон, рассмеялся, пригубив из кубка.

– Вы наговариваете на себя, ваше чернокнижие! Один час беседы с вами, поверьте, стоит десятка бурных ночей любви! Многие очаровательные мистрис посинеют от зависти, если я при них небрежно упомяну: «Однажды, глубоко за полночь, имела я честь разговаривать с мэтром Клофелингом…»

Анри стояла спиной к гроссмейстеру, изучая его гордость: обширную коллекцию эпитафий. Сделанные под заказ столики из каурельской ольхи – дерева, на котором, согласно поверью, вместо «сережек» растут женские груди, и души умерших младенцев сосут из них кровь с молоком – были сплошь заставлены крохотными надгробьями и стеллами-мемориалами. Взяв ближайшую стеллу, вигилла прочла, напрягая зрение:

– Здесь я лежу, а мог бы ты лежать,Постели этой нам не избежать,И глупо ждать, когда придет пора —Ложись сегодня, как я лег вчера.

Гроссмейстер заново наполнил оба кубка: свой и дамы.

Остро запахло гвоздикой и мускатным орехом, сдабривавшими горячее вино.

– Оригинал, милочка, стоит в Цирамене, на могиле философа Зенона Басаврюка, основателя школы «оптимистического материализма». Это он первый ввел в обиход метафизический термин «sensus», то есть «понятие», и написал аксиоматический труд «Modus vivendi sensus». Мне пришлось изрядно потрудиться, прежде чем упрямец-оптимат дал разрешение сделать копию надгробья.

– Дал разрешение?

– А как вы полагали? Здесь только легальные экземпляры! Разве я рискнул бы держать в доме нелицензированную копию без ведома и согласия покойного эпитафизанта?! Вы скверно обо мне думаете, сударыня вигилла. Кстати, слева от вас эпитафия с места упокоения кушарского астролога и поэта Хумера ан-Байбаки. Истинная жемчужина собрания! Там очень точно замечено, что бывает, если браконьерствовать на кладбищах без соблюдения прав усопших…

Анри взяла указанную плиточку, выточенную из яшмы:

– Нас здесь много в гробах, черепов и костей,Нам не надо молитв, мы не ждем новостей, —Приходите почаще к нам в гости, живые,Или ждите ночами незваных гостей…

Проследив за ходом мысли кушарца, отраженной в четверостишии, Анри поняла две вещи. Первое: она никогда не станет коллекционировать эпитафии. Второе: если Вечный Странник позволит благополучно вернуться в Реттию, она сразу же сходит на могилку к тетушке Эсфири. Просто так – посидит, принесет скромный букетик астр, расскажет последние сплетни…

– Я не спрашиваю вас, милочка, об итогах сегодняшних изысканий. Разглагольствовать ночью о работе, будучи наедине с прекрасной женщиной – верх дурного тона! Полагаю, Номочка тоже даст нашему беглому малефику как следует отдохнуть, а не замучит насмерть деловыми беседами. Но близнецы доложили, что работа с обособленной умброй не показала наличия скрытых пороков сердцевины…

– Нет, ваше чернокнижие. В первом приближении – не показала.

– Конечно, сейчас рано делать решающие выводы. Особенно в свете рассказанного вами: летаргия, путаница с именем… Чутье подсказывает мне, что без опытного семанта обойтись не удастся. У вас нет на примете семанта с высшей квалификацией? Надо бы глянуть назначение связей, а у нас с вами для семантического анализа слишком много маны…

На ум пришла встреча у Гаруспициума. Овал Небес, это случилось позавчера, а кажется, целую вечность тому назад! Состарившийся жрец гладил твоего лошака, подруга, а ты стояла и мучилась угрызениями совести.

– Есть, ваше чернокнижие. Лаций Умбрус, представитель Коллегиума Волхвования в Большом Гаруспициуме. Мой курсовой наставник в прошлом. Мы виделись на днях, и мэтр Умбрус сообщил, что его нынешний профиль – глобальная семантика.

– Лаций Потрошитель? – гроссмейстер поднял кубок, как если бы собирался возгласить здравицу в адрес жреца-наставника. – Он перебрался с кафедры в Гаруспициум? Помнится, в молодости он дивно умел разделывать не только говядину… Я искренне завидовал твердости его руки! А ножи!.. Знаете, он великолепно точил ножи! Это мысль: привлечь Лация…

Эфраим вдруг загрустил без видимой причины. Сдвинул ночной колпак на лоб, ткнулся подбородком в край кубка. Потянул носом, вдыхая винные испарения, и оглушительно чихнул.

– Здравия желаю, ваше чернокнижие!

– Ах, оставьте! Какое здравие в мои лета? Возраст, дражайшая сударыня, возраст. Беспощадная штука. Так и лезет на язык: раньше, мол, и травка была зеленее, и солнышко жарче, и гробы нараспашку. В дни своей бурной юности я знавал… м-м… великого семанта. Величайшего! И что самое удивительное, этот… э-э… человек был самоучкой. Ах, где мой давно утраченный пыл?! Я буквально молился на Хендрика Землича…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});