Путешествие в страну Зе-Ка - Юлий Марголин

Территория перпункта делилась на «зоны». Налево от вахты располагались «коммунальные» здания: клуб, баня и прачечная, кипятилка, санчасть, кухня, хлеборезка и контора. Тут же был и карцер. Направо от вахты тянулись с двух сторон деревянной мостовой низенькие госпитальные бараки. Здесь их называли «корпусами». Этот госпитальный участок замыкался с двух сторон воротами; ворота запирались на время поверок. Больные не могли тогда выйти из своей зоны, а здоровые з/к не могли войти в нее. При воротах стояли «вахтёры» и регулировали движение: одних пропускали, других задерживали. За госпитальной зоной находился женский барак, несколько этапных, и в самом конце нечто для меня новое: «БУР».

БУР (т. е. барак усиленного режима) стоял за отдельным забором в отдельном дворе и был наглухо заперт 24 часа в сутки. Ключ от калитки имел комендант или вахтёр при двери. В БУРе жили каторжане.

Каторжане — новая лагерная формация, выросшая в результате войны. По следам Красной Армии, очищавшей территорию Сов. Союза от внешних врагов, двигалась армия НКВД, которая очищала ее от внутренних врагов. При этом врагов действительных, т. е. активных помощников оккупанта, вешали и расстреливали. Но оставалась еще масса населения, которая запятнала себя сотрудничеством с немцами. Все, кто пошел на службу к немцам, кто хорошо с ними уживался, кланялся им низенько или выказал довольство уходом большевиков. Всех таких людей, а было их очень много, теперь выловили, и для них воскресили старое царское наименование: «каторга». В то время, как для обыкновенных политических по ст. 58 максимум заключения составляет 10 лет, для этих установили 2 срока: 15 и 20 лет. Другими словами, вырвали их из жизни. Миллионная волна каторжан хлынула в лагеря, и с этим рассеялись иллюзии тех, кто надеялся, что в повоенной России лагерная система будет ликвидирована или, хотя бы, смягчена.

«Каторжане» — означают ренессанс лагерной системы, свежий приток рабочей силы не на год-два, а надолго. Они пришли вовремя. Здесь, в перпункте, было особенно очевидно страшное физическое вырождение лагерного населения под конец войны. Прибывавшие каждые несколько дней эшелоны состояли из полукалек, бывших, настоящих и будущих инвалидов. Алиментарная дистрофия косила людей. В Котласе я увидел женщин, которых не было в сельхозной «богатой» Круглице: их вид потряс меня. Ничего женского уже не оставалось в них. Это были костлявые тени, с руками и ногами как палочки, в зловонных лохмотьях и грязном тряпье. Можно было смело их сфотографировать и подписать: «жертвы немецких зверств, освобожденные в Берген-Бельзен войсками союзников». Это был грозный знак: женщина «доходит» всегда в последнюю очередь уже после мужчин. И действительно, скоро мне рассказали о страшных местах вокруг Котласа, о лагпункте, где на 2400 чел. 1600 лежало не вставая, и ежедневно умирало по 30 человек. Советская власть посылала туда врачей и лекарства, но не касалась корня лагерной системы, которая всегда была связана с систематическим вымиранием истощенных людей. Люди на месте не много могли помочь. Убийцы заключенных — находились в Москве и в каждом пункте земного шара за пределами СССР, где сознательно замалчивалось страшное преступление. Озираясь вокруг себя, я думал, что американец с фотографическим аппаратом, которому бы удалось сделать на котласском перпункте 16 снимков и привезти их в Европу, убедил бы общественное мнение мира лучше, чем могут сделать все отчеты и описания.

Теоретически полагалось в этапных бараках пробыть неделю-две и ехать дальше. Но в действительности люди оставались на перпункте месяцами и годами. Все их усилия вырваться из этого гиблого места не помогали. По состоянию здоровья их не отправляли, и в то же время они не были настолько больны, чтобы лечь в госпиталь. Они жили в бараках, которые представляли собой большие полуразвалившиеся сараи, сырые и затхлые. В один из таких бараков («15-ый») был и я водворен. Это была темная нора, где половина досок истлела или была выломана. Барак этот был сломан и перестроен осенью того же года, но к тому времени меня уже там не было. Несмотря на большой опыт и выносливость, я не мог спать в 15 бараке из-за клопов. Котласские клопы могли бы обратить в бегство моторизованную дивизию с танками и броневиками. В белые холодные августовские ночи половина населения барака спасалась на двор. Уже было сыро и невозможно долго улежать на земле. Ночью я слонялся по двору с рюкзаком и бушлатом — одеяла у меня не было. За оградой лагеря текла Северная Двина. Река была близко, в нескольких метрах, — но за все 11 месяцев в Котласе я так и не увидел ее. Несколько ночей я спал на старых ящиках, на большой бочке, потом прокрался в чужой барак (что довольно опасно — могут принять за вора и изгнать с побоями), но там было еще больше клопов, чем в 15-ом. Наконец, я нашел место без клопов: это был «клуб», в противоположном конце лагеря. Чтобы попасть туда, я должен был прорваться через двое ворот и войти потихоньку, чтобы никто не видел. В самом «клубе», т. е. просторной, только что выстроенной избе, плотники начали уставлять нары. Там должна была поместиться какая-то отборная бригада, но пока еще не все нары были поставлены, я там спасался от клопов. Из «клуба» отворялась дверь в боковую комнатку, где проживал «воспитатель» КВЧ и дневальный. Дневальным КВЧ был мой новый приятель, Нил Васильич Елецкий. Его протекции я был обязан возможностью спать в клубе. Могу признаться в этом открыто, не боясь повредить Нилу Васильичу, который уже давно вне власти НКВД.

Кроме клопов, мне в первую неделю сильно досаждали приятели из Вологодской тюрьмы: Ваня, Петя и компания. Один из них оказался моим бригадиром. Весь день я их не видел: они работали за зоной. Ночью мы спали в разных местах. Но при раздаче хлеба происходили неприятности. В первый же день я получил из рук бригадира подозрительный огрызок, но смолчал. Тогда на второй день мне совсем не дали хлеба. Когда дошла до меня очередь, бригадир просто оттолкнул меня:

— Куда лезешь? Тебе уже дадено.

И сейчас же нашлись «свидетели», из той же шайки, которые подтвердили, что я уже получил хлеб. Я не стал спорить и пошел к коменданту.

Было несколько заключенных помощников коменданта, и один из них, на счастье, был еврей. Его звали «Мосеич»: редкий случай интеллигента, который в лагере оказался «сильным человеком», плотный, энергичный, с серыми холодными глазами и выправкой начальника. Он умел, держать свою «публику» в руках. Услышав, в чем дело, Мосеич вызвал моего бригадира в контору и не дал ему выговорить слова.

— Я тебя знаю! Мне твои рассказы не нужны. Положи на стол, что своровал. А нет, — завтра сами отберем.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});