Полубрат - Кристенсен Ларс Соби

Как-то она подкараулила меня у школы. Она как-то изменилась, повзрослела, что ли, или дело было в мешковатом пальто, шарфе, который она обмотала вокруг шеи раз восемь, да ещё шапку натянула на самые глаза. — Привет, — сказала она. — Привет, — отозвался я. Мы замолчали, стояли и сбивали снег с ботинок. С нашей последней встречи прошло время, а последней нашей встречей была Белая беседка во Фрогнерпарке. — В школе порядок? — Я дёрнул плечами. — Меня ж исключили, какие проблемы. — Она тихо рассмеялась и спрятала рот за ладонью. От её дыхания толстая зелёная варежка покрылась инеем. — Ты с Педером видишься? — спросила она вдруг. — А ты? — Мама его гораздо хуже. — Хуже? Это как? — Руки теряют подвижность. — Так мы поговорили. Потом замолчали. Меня посетило чувство неловкости, испуга даже, мы что-то оставили позади и не обратили внимания, прошли стороной, и меня поразила незнамо откуда вставшая перед глазами картина: отражение в колпаках колёс проехавшей машины. Мы не могли стоять так вечно. Было холодно. Я продрог совершенно. — Пойдём в кино? — предложил я. — В кино? Всё ещё закрыто. — Пойдём, пойдём. — Мы спустились к «Розенборгу». Я постучал в стеклянную дверь, сезам не открылся, я постучал снова, и наконец появился старый механик, отпер замок двумя ключами и впустил нас в фойе. — У-у, кто пришёл, — сказал он. Я не стал открещиваться. — А вы не можете показать нам фильм? — спросил я. Он долго качал головой. — Вы желаете посмотреть кино прямо с утра пораньше? — Я засмеялся: — Именно так! С утра пораньше! — Он задумался, глухо застегнул свою свекольного цвета форму, запер двери на оба ключа. — Так, так, надо посмотреть, чем богаты. — Мы забрались вместе с ним наверх в аппаратную, в тесную каморку, где проекторы стояли, как пушки перед мишенями, готовые бомбардировать экран светом, как только станет достаточно темно. На столе лежал свёрток с завтраком, он был раскрыт, а бутерброд с козьим сыром наполовину съеден. Механик стал перебирать коробки, складированные в углу за его пультом, потом вдруг застонал и вытащил одну из них, плоскую и блестящую, как колесо. — Боже правый, — проговорил он плачущим голосом, — мы забыли отослать её! — Покажите нам, — встрял я. Механик выпрямился: — Вам нельзя. — Почему? — Возрастной ценз. — Теперь рассмеялась Вивиан. — Барнум взрослый, правда, — сказала она. — Тем более никто не видит, — добавил я. Механик открыл крышку и вытащил бабину. — Давайте поторапливайтесь, чтоб нам управиться до семичасового сеанса! — Мы по лесенке спустились в зал, который казался сейчас, без публики, которая кашляет, перешёптывается, шаркает, разворачивает шоколадки, сморкается и скрежещет зубами, много больше, мы были только вдвоём и в полном восторге побежали меж рядов выбирать места, сейчас я, во всяком случае, не хотел оказаться позади двухметрового верзилы с африканским колтуном на голове и торчащими ушами. — Где ты хочешь сесть? — закричал я. Но Вивиан не могла решиться ни на что, как и я. В нашем распоряжении было шестьсот билетов, но мы не знали, какие пустить в ход. Механик что-то крикнул нам, и мы наконец сели, ясное дело, на места 18 и 19 в четырнадцатом ряду. Я положил руку ей на колено. Она сняла варежку и робко накрыла мою руку своей. Свет погас, не сошёл медленно и вкрадчиво на нет, словно закат, когда исподволь растекается голубой полумрак, чтобы мы могли настроиться на грядущую темноту, как мы привыкли, а разом пропал, мы услыхали только скрип отъехавшего в сторону тяжёлого занавеса, и фильм начался. Мне показалось, что время обмотало меня путами и затянуло их. Фильм назывался «Дни вина и роз». Я вспомнил название, афиши, траченные дождём, механика, снимавшего их, шаги, которые я отсчитывал, и Фреда, возникшего из круглого писсуара под горой у церкви. Или это тоже особое деление на линейке Барнума — время, настигающее тебя снова? И как долго тянется такое мгновение, которое не оставляет ножевой зарубки на косяке, но выбивает какие-то часы или дни в твоих воспоминаниях, как в граните? Я знаю только, что «Дни вина и роз» идут один час пятьдесят семь минут и что я никогда не забуду ту сцену, где Джек Леммон, заходя в Юнион Сквер Бар, вдруг останавливается, увидев собственное отражение в окне, и на долю секунды, пока наваждение не рассыпается, принимает его за чужое, за какого-то бомжа, конченого, патетичного и дурно выглядящего алкаша, а потом понимает, что это он сам.

Потом мы зашли в «Крёлле». Сели в самой глубине. — Ну и фильм, — сказал я. Вивиан смотала шарф. — Дерьмо, — заключила она. Я нащупал в кармане сигарету. — Дерьмо? Почему? — Лицо Вивиан побелело от холода, губы одеревенели и сузились. — Я не люблю фильмы, которые плохо кончаются. — У нашего столика остановился официант. — Большую, — сказал я. Он живо согнулся ко мне. — Шутишь? — сказал он. Тут бы мне и следовало ответить репликой из совсем другого фильма, из нашего: What’s wrong with you? — Чай, — сказала Вивиан. — И ещё один, — шёпотом просипел я. Официант приосанился. — А что вы будете есть? — Ничего, — ответил я. — У нас обязательно заказывать еду, малыш. — Он начинал раздражать меня всерьёз. — Хорошо. Мне один лимон в чай. — Официант взглянул сверху вниз: — Всё-таки ты лапа. Может, тебе съесть твой школьный завтрак на улице? — Яблочный пирог, — сказала Вивиан. — И ещё один, — шепнул я. — Со сливками. — Официант пошёл к окошку кухни и обернулся дважды на этом коротком пути. — Мудак! — Я зажал рот рукой. Вивиан начала оттаивать. От шеи шло тепло, губы размякли. Я молчал всё время, пока официант не принёс наш заказ. Он потребовал плату сразу. Я угощал. Насыпал ему полную горсть монет, добытых из ящичка под мёртвыми ходиками. Всего за четверть часа он сумел сосчитать их. Когда он наконец ушёл, я приник к столу. — Почему ты не любишь фильмы с плохим концом? — спросил я. — Потому что они напоминают мне о родителях, — ответила она. Я ковырял сливки пальцем и напряжённо обдумывал каждое слово ответа. — Между фильмом и жизнью есть разница, — разъяснил я. Вивиан рассмеялась: — Барнум, ты гений! — Я покраснел и ретировался в туалет. За толчком кто-то спрятал фляжку. В ней кое-что было. Я запер дверь и выдул всё до капли. Хмель ударил в голову бесшумно и мгновенно. Я посмотрелся в зеркало над рукомойником, пригладил вихор на лоб и пошёл к Вивиан. — Хеппи-энд — вот настоящее дерьмо, — заявил я первым делом. — Почему, Барнум? — Потому что их не бывает, вот почему! Мы все всё равно умрём. — Вивиан улыбнулась: — Лучше б им было погибнуть в той аварии. — Кому? — Родителям моим. — Я осушил чашку с чаем. Всполохи у меня в голове вздымались ниже и ниже. Скоро только остался вкус гари на языке. — Кончай шутить, — пролепетал я. Теперь Вивиан легла грудью на стол. — Барнум, они не могут думать ни о чём, кроме той аварии. — Оно и понятно, — ответил я. Вивиан долго буравила меня взглядом. — Они просто эгоистичные, занятые собой говнюки, — прошептала она погодя. — Катастрофа даёт им на это индульгенцию. Они влюблены в неё. — Я не знал, что и сказать. Такую злобу я наблюдал в ней впервые, хоть она говорила шёпотом, голос дрожал, и она в любую секунду могла сорваться на крик — Ещё чаю хочешь? — спросил я. Вивиан мотнула головой: — Барнум, давай я расскажу тебе кое-что. Мама выкинула все до единого зеркала. В квартире не осталось ни одного зеркала, ни в ванной, ни в прихожей, она вышвырнула не только карманные зеркальца, но и серебряное блюдо, потому что в нём тоже отражалось её лицо. Отец сложил их все и выкинул во дворе, смотреть на неё он тоже не имел сил. Потом в дверь позвонили. Мама открыла, на пороге стояли ребятишки с зеркалом в руках, с овальным зеркалом в дорогой раме, украшавшем до того прихожую. Они подумали, что его выкинули по ошибке, и решили порадовать её. А мать увидела себя в зеркале и разбила его кулаком, а их спустила с лестницы, напугав до чёртиков. — Вивиан отодвинула чашку из-под чая на край стола, на самый край. Официант не спускал с нас глаз. — Наверно, она решила, что они пришли подразнить её, — сказал я. Вивиан взглянула на меня: — Разве можно так носиться с лицом? Оно всего-навсего маска, разве нет? Какая разница, красивое оно или безобразное? — Я перехватил её руку прежде, чем чашка полетела на пол. — Если б они погибли, мы б здесь сейчас не сидели, — прошептал я. — Ты б сидел один. Пойдём к Педеру?