По ту сторону рассвета - Ольга Чигиринская

— Это верно. Завтра мы поедем на заставы, Рыжий! Может, и врага встретим, ого!

Гили оседлал своего жеребчика.

— Мы ведь еще увидимся, — сказал он Айменелу.

— Конечно, — согласился эльф. — Но только для того, чтобы снова расстаться. С вами, людьми, приходится все время расставаться… Утром вы просыпаетесь иными, чем легли вечером.

— Тебе поэтому с нами тяжело? — Гили взял его за руку. Айменел улыбнулся.

— Поэтому — тоже. Я сегодня подумал: ты ведь станешь стариком, когда меня только начнут считать мужчиной, а когда у меня будет ребенок, уже будут мужчинами твои внуки… И сам ты… Ты не представляешь себе, как ты изменился со времени нашей встречи.

— Да ну, — смутился Гили. — Брось ты это.

— Возьми, — вдруг сказал Айменел, вынимая из уха серьгу. — Возьми, надень.

Он так решительно ткнул украшение Гили в ладонь, что тот поневоле взял.

— Зачем? — удивился он.

Айменел сначала посмотрел грустно, а потом засмеялся:

— Чтобы я узнал тебя при следующей встрече, как бы ты ни изменился.

Он развернулся и убежал.

— Это они так шуткуют, — сказал Радруин, глядя ему вслед. — Вроде как они смертных в лицо не различают. Ага, поверил я сейчас. Мы их хуже различаем, чем они нас. Лорд Маэдрос помнит в лицо всех людей, кто ему служит. Даже вастаков, хотя побей меня гром, если я понимаю, как: они и вправду все на одно лицо, полуорки косоглазые. Дай посмотреть.

Гили разжал кулак. Гранатовая серьга теплилась темно-красным. Сделана она была в виде подвески: гранат болтался на короткой цепочке посередке серебряного кольца.

— Дай я тебе вдену, — сказал Радруин. — Слушай, да у тебя уши не пробиты. Как у маленького.

Внезапно он отшагнул назад, вглядываясь в лицо Гили.

— Ты не беоринг, — сказал он.

Гили обожгла обида. Рывком он выхватил у Радруина серьгу, снова сжал ее в кулаке. Конечно. Как он мог рассчитывать сойти за настоящего оруженосца… И здесь то же самое: мужик, лапотник… А поначалу все так хорошо было!

— Я таргелионец, — сказал он. — Но я принес ярну Берену беор. И я — беоринг не хуже твоего. И мне плевать, что ты будешь говорить остальным. Давай, расскажи всем, что я — мужик, лапотник и уши у меня не пробиты. Пробиты они или нет, а кулаки у меня в порядке.

— Ты чего? — в голосе Радруина удивление мешалось с обидой. — Ну ты даешь! Да очень нужно о тебе сплетничать. Слушай, я разве баба, чтобы принять от тебя ковшик, а потом мыть тебе кости? Или вастак, чтобы брезговать мужиками? Или сам из благородных и хозяев замка? Да ну тебя с твоей гордостью. Иди к свиньям, гордый такой.

Гили разом полегчало.

— Ты прости, — сказал он. — Ты… Сумеешь мне ухо пробить?

— Сделаю, — пообещал Радруин.

На лестнице послышался стук сапог.

— А, вот они, — высокий Берен вошел в конюшню, слегка пригнувшись.

— Видеть твоего оруженосца, лорд, одно удовольствие, — сказал Хардинг. Потом, глядя на своего слугу, добавил: — А видеть моего — другое. Когда мы въедем в замок, старый Фарамир спросит меня: Роуэн, неужели отец этого чучела был таким достойным человеком, что ты в память о нем держишь при себе олуха с соломой в голове? И право же, я не буду знать, что ответить, потому что если я отвечу «да», скажу правду — то выйдет, что мой оруженосец позорит не только хозяина, но и память отца. А если я скажу «нет» — то выйдет, что память достойного человека опозорил я. Вы пили с Руско вместе, почему он трезв и причесан, а ты пьян и похож на пугало?

Радруин опустился на одно колено и склонил голову. Хардинг слегка хлопнул его свернутой плетью по плечу.

— В седло! Если нам придется по дороге из-за тебя останавливаться — выпорю по-настоящему, — сказал он.

Гили, красный, как закатное солнышко, вскочил на спину жеребчику. Не так уж давно он сам, обманутый малой крепостью пива, набрался в Хитлуме до бесчувствия.

Они выехали за ворота — эльфы и люди из привратной стражи уже знали их в лицо. Дорога серой лентой обвивала холм, гравий похрустывал под копытами коней. Вечер был жарким, земля и небо затоплены солнечным золотом, и светлым казался замок, царящий над долиной.

В горское поселение они поспели уже затемно.

* * *

Перед отъездом из Химринга Маэдрос дал Берену еще одну встречу в ауле — и при лордах Химринга объявил, что так сразу решить дела Берена не может, ему на это нужны две недели, поскольку он намерен держать совет со всеми своими братьями, и уже послал за Амросом и Карантиром. Берена это вполне устраивало — как раз о такой отсрочке он и просил Финрода. Эти недели Берен провел среди войска беорингов и на заставах.

То, что он увидел, немало его обрадовало. Дорогой сюда он очень боялся, что застанет то же, что было в Дортонионе до и во время войны: ополчение данов и коненов, объединенное через землячество, неважно обученное и видящее сражение не иначе как рубку лицом к лицу, щит в щит. Именно такое ополчение, собранное Барахиром, было разбито при Кэллагане. Горцы сражались доблестно, и все же доблесть не могла искупить недостаток умения биться так, как бьется дружина: в любое время и в любом месте, перестраиваясь по сигналу рога, отступая и наступая только по приказу.

Но жизнь в окрестностях Химринга многое изменила. Землячества распались, служба на заставах научила горцев сдруживаться с тем, с кем свел в одной крепости жребий, прежнее ополчение, с трудом отходившее от родной деревни и не желавшее наступать из боязни оставить дома на случайных орков и мародеров, сменилось быстрой, легко вооруженной пехотой, скорой на подъем.

Горское ополчение у Химринга становилось к копью в течение одних суток — десять лет назад так скоро могли быть готовы только дружинники. Щиты, мечи, копья, топорики для засек, луки и стрелы, легкий кожаный панцирь и пять фунтов муки у каждого — с таким снаряжением отряд в полсотни горцев делал пешком шесть лиг в день. Хардинг рассказал Берену о случаях, когда настигали и уничтожали орков, отошедших от Химринга на два десятка лиг и чувствовавших себя уже в полной безопасности. Без этих конных головорезов, — не упускал он случая уесть вастаков.

Чем больше Берен узнавал о вастаках, тем меньше они ему нравились. Он понимал: что ни город, то норов, что ни стан, то закон, однако же вид орочьих голов, насаженных на колья в стороне от их городища, его покоробил. Подумалось отчего-то, что вот скажем, государь Финрод такого бы не попустил в своих землях.

Он уже знал от Хардинга историю Нимрет, которую повторил ему Гили, но, по словам Роуэна, особой приязни между горцами и вастаками до этого дикого случая все равно не было. Каждому обычай другого казался несуразным. У вастаков, к примеру, считалось, что всякий труд — занятие не для мужчины; точнее — не для воина. И потому они презирали горцев, которые сами пахали землю и пасти овец посылали сыновей, а не рабов. Пастушество у них вообще считалось самым позорным занятием, и потому каждый горец в их глазах был словно заранее замаран, потому что в горах оно считалось самым подходящим способом воспитать из мальчишки мужчину. На пастбище горец узнает все, что должен знать: как называются звезды и травы, как сплести себе опорки из коры и отбиться от волков ножом и плетью, как принять у овцы ягненка и как заколоть барана, не гневя богов, как в дождь разжечь костер, как сладить лук, как биться на шестах, как остановить кровь и вправить вывих… Мальчишки поют песни и рассказывают сказки, коротая дни и ночи, играют в хэло и борются, бросают ножи и учатся владеть пращой, а боги смотрят на них и улыбаются.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});