Магеллан. Великие открытия позднего Средневековья - Фелипе Фернандес-Арместо

из Рифтовой долины в Восточной Африке, повели небольшие группы других людей по незнакомой территории в направлениях, требовавших беспрецедентного уровня адаптации. Началось все это, вероятно, около миллиона лет назад в сообществах Homo erectus. Около 100 000 лет назад, уже много после того, как вид H. erectus исчез с лица земли, странствовать принялись представители нашего вида, итогом чего стало значительное увеличение ареала вида[875].

Наши родичи – человекообразные обезьяны – позволяют понять масштаб этих действий. Например, шимпанзе живут в лесах и чрезвычайно к этому приспособлены, но нередко они порывают со своими родными стаями и направляются на неведомые земли, которые часто контролируются враждебными кланами. Самая распространенная причина подобных скитаний – сексуальная неудовлетворенность. Молодые самцы, которым их высокопоставленные соперники закрывают возможности для секса, имеют два варианта: либо организовать своеобразный заговор против альфа-самца и его приближенных, либо поискать удовлетворения на стороне. Предки горных горилл, безусловно, бежали из равнинных стай, где их возможности были разнообразными способами ограничены. Импульсы, заставившие первых человеческих путешественников выйти со своих родных территорий, должны были быть схожими – если, конечно, аналогия верна. Внутренняя конкуренция за самок, пищу или другие ресурсы, боязнь соперничества, тяготы войн или неприятных мелких стычек, поражения в противостоянии – все это могло побудить их сняться с места и идти на другие территории[876].

Материальные выгоды или удовлетворение потребностей оправдывают большинство известных нам рисков: можно было захватывать местных жителей в рабство или выгодно с ними торговать; обрабатывать землю или использовать ее ресурсы; добывать ценные минералы; устанавливать на завоеванных территориях налоги или дани; заключать союзы для военных действий или мятежей.

Когда к этому прибавились не столь грубые мотивы – такие, как научное или религиозное рвение? Как часто бывает, первые примеры практически всех западных течений содержит «История» Геродота: в V веке до н. э. он писал о путешественниках, которые, отправившись по известным торговым маршрутам, не ограничились ими, а зашли дальше купцов и потом рассказывали об окутанных туманом морях северных киммерийцев, о похожих на сон азиатских землях, где обитали призраки и чудовища[877], о Западной Африке, где жили звери, «тело которых поросло шерстью; переводчики называли их гориллами»[878][879]. Через пару сотен лет в буддистских джатаках[880] появились недостоверные рассказы о путешествиях во славу веры; примерно с IV века н. э. начинаются документально зафиксированные буддистские миссии из Китая в Индию за священными текстами или в Юго-Восточную Азию с целью обращения местного населения[881]. Ирландские монахи на своих кожаных куррахах исследовали острова Северной Атлантики и, возможно, добирались даже до Ньюфаундленда; в поздней Античности и раннем Средневековье они практиковали своеобразную форму покаяния через самоизгнание, при этом важно было путешествие, а не его цель. «Не Бог ли, – писал один аббат, – управляет нашим суденышком?.. Он направляет нас туда, куда пожелает»[882].

Некоторые норвежские путешественники, основавшие примерно в тех же местах колонии несколькими веками позже, были изгнаны из родных семей и обречены на странствия в наказание за преступления или после проигрыша тяжбы.

Все выявленные мотивы, судя по всему, сошлись в период так называемых Великих географических открытий – эпохи с XV по XVIII век, когда Европа начала познавать остальной мир и завоевывать его. Обычная жадность, имперские амбиции, религиозное миссионерство, научное любопытство – все эти мотивы понятны любому читателю. Но как тогда быть с тем самым неуловимым «исследовательским духом»?

Полагаю, он все-таки был. Зафиксировано его пробуждение в двух жанрах литературы: первый – агиография, описывавшая морские странствия таких путешественников, как Брендан и Евстафий, признанных со временем святыми за их страдания и предание себя воле Бога, то есть волнам и ветру. Далее следовали рыцарские романы – легкое чтение позднего Средневековья, характерное для эпохи Магеллана и любимое им самим. Литература часто опережает реальность, особенно если читатели воспринимают ее серьезно – как модель для собственной жизни. Так произошло с рыцарскими романами, полными заморских приключений: они вдохновили на настоящие путешествия. Мореходы XIV–XV веков, превратившие атлантические архипелаги в плацдармы европейского знания, торговли и колонизации, часто являлись бессовестными головорезами, зато брали себе имена из рыцарских романов – например, Ланселот или Тристан[883]. Картографы давали их открытиям (а также воображаемым островам, которыми были испещрены карты того времени) названия, почерпнутые из мифов о короле Артуре[884]. Мореплаватели, посланные португальским принцем, в 1430-х годах достигли выступа Западной Африки и обогнули его – и принц писал о местных жителях, которых они встретили, как о homines sylvestri – «лесных людях» рыцарских легенд[885].

Много было написано о религиозном рвении Колумба и Кортеса, но они пришли к нему каждый в финале пути, как и большинство из нас, как и Магеллан: разочаровавшись в жизни и земных покровителях, они решили ввериться Богу. Изначально же все они стремились к совершенно земным вещам – славе и богатству, как и герои рыцарских романов. Один из людей Кортеса сравнил город ацтеков с замком великана из прославленного в то время рыцарского романа «Амадис Гальский»[886]. Колумб прочитал больше рыцарских романов и житий святых, чем географических сочинений. Историков долго поражало его настойчивое, легко опровергаемое стремление доказать, что именно он заметил Новый Свет раньше остальных моряков. Дело в том, что в «Александрии» – испанском варианте средневековой переделки повествования об Александре Македонском – завоеватель мира отправляется в Индию по морю и «объявляет, что первым из всей команды увидел землю». Колумб, считавший Александра образцом, представлял себя на его месте[887].

В течение всей эпохи Великих географических открытий путешественники черпали вдохновение в рыцарских романах. В год публикации «Дон Кихота» Педро Фернандес де Кирос, исследователь Тихого океана, открывший новую землю и давший ей название Ла-Аустралиа-дель-Эспириту-Санту (Южная земля Святого Духа), отпраздновал это достижение, возведя в рыцарское звание всех участников экспедиции, включая своих личных поваров, и обрядив их в голубые одеяния рыцарей «ордена Святого Духа»[888][889]. Последний великий путешественник на службе испанской короны, валлийский националист и ренегат Хуан Эванс[890], чья миссия в 1796 году предшествовала экспедиции Льюиса и Кларка и имела целью обнаружение прохода к Тихоокеанскому побережью через верховья Миссури, постоянно пытался воспроизвести вымышленные подвиги принца Мадога – героя рыцарской легенды XII века[891].

«Исследовательский дух» сделался неотъемлемой частью арсенала, необходимого в западной традиции путешественникам. Романтические поиски по зову души, без оглядки на практические результаты или стремления набить желудок или карманы привлекали путешественников начиная с эпохи Просвещения.

Когда капитан Кук клялся зайти ради науки «не только дальше всех, кто был до меня, но и дальше, чем человеку вообще возможно зайти», когда Пьер-Луи Моро де Мопертюи мечтал «найти Бога в бесконечности