Старость аксолотля - Яцек Дукай

жидкость пенилась у тебя на подбородке, капала на майку с Бэтменом. Ты поперхнулся, пустая банка выпала из рук на пол.

– Ну. Хорошо же было? Хочешь еще? Хочешь? Я тебе сейчас принесу. Просто скажи, как тебя зовут. Вот и все. Как я буду звать тебя. Нет. Тебя же должны как-то звать. Ты голоден? Картошка фри? Гамбургер? Эй, отзовись! Черт возьми, мне что, отдать тебя мозгоправам, ты этого добиваешься? Ну и что ты так свои зенки вылупил?

Мужчина похлопал себя по карманам, нашел жевательную резинку, один пластик сунул себе в рот, другой протянул тебе, но ты не взял.

– Всё, с меня хватит. Денег, которые мне платят, не хватает даже на лечение всех неврозов, которые я здесь себе заработал. Я прихожу домой и смотрю на своего сына, как на преступника. Да пропади оно всё пропадом. Клэр тоже достала. Вчера мне говорит: ты, парень, истрепался, как старый ковер, еще немного, и совсем в тряпку превратишься. Я истрепался, понял, малой? Тряпка я, вот что. А потом я иду на работу и вытягиваю из трех дошколят подробности совершенного ими изнасилования. Господи, да мне за вредность по сто косарей надбавки платить должны! Представляешь? Последний ублюдок с кокой на углу получает в день больше, чем я в месяц. А старик на меня орет: если я еще раз поймаю тебя в участке с куревом в зубах, вылетишь отсюда за полчаса! Вот я завтра, черт возьми, зайду к нему в кабинет с зажженной сигаретой, и пусть он меня выгонит. Вот, блядь, чудесный день будет…

– Пуньо.

– Ч-чтo? Что ты сказал?

– Пуньо. Меня зовут Пуньо.

Сейчас

Пуньо спит в прошлом. Там он еще видит. Там он еще человек. Он бы полностью ослеп только в том случае, если бы его лишили и воспоминаний об образах, но они не смогут провести селективную амнезию со столь высокой точностью. Поэтому в прошлом он видит. Есть два Пуньо, и каждый чужд другому. Кто поймет собственные мысли час назад? Кто объяснится за прошедший день? Кто оправдает свою жизнь? Жизнь Пуньо, которая так бесформенно расползлась по его памяти во все стороны во времени и пространстве – ведь он не знает не только час и день, но даже месяц своего рождения. И отца, разумеется; но также и мать. Эта двенадцатилетняя девчонка на измене, что родила его, вскоре после этого умерла, утонув в уличной луже, обколотая доморощенной дурью. Он никогда ее не видел. Он не знает ее лица. Ее фотографий нет. Люди из Города, с которыми он общался, тепло вспоминали ее. Хорошая задница была. Они называли ее «Лысой», потому что одна официальная шлюха как-то вылила ей на голову кислоту, узнав, что малая отбирает ее клиентов. По правде говоря, Пуньо не очень интересовался своим происхождением. В районе, где он жил, намного важнее настоящее. Настоящее – время незавершенное, несовершенное. По равнине катится гроза, несется кортеж по автостраде, трещат рации водителей, сверкают среди молний сигнальные огни скорой помощи и полицейских машин. На черном небе клубятся фиолетово-синие тучи, словно фон для ветхозаветных гекатомб. Восемьдесят, девяносто миль в час на спидометре. Охранник переворачивает очередную страницу своей книги; женщина в медицинском халате удачно ловит момент, чтобы искоса взглянуть на нее: это «Критика чистого разума» Канта. Пуньо покачивается на своем узком ложе в такт тряске стремительно несущейся машины. Качается и паутина аппарата над ним, а женщина то и дело протягивает руку и поправляет датчик, вену, повязку. У нее коротко подстриженные темные волосы, темные глаза, темный цвет лица коренной тропиканки, лицо без морщин – его искажает лишь невольная гримаса, изгиб губ, как знак презрения к самой себе. Холодно отсвечивает пристегнутый к халату пластиковый бейджик. ФЕЛИСИТА АЛОНСО. Не так называл ее Пуньо.

Девка

– Фелисита Алонсо, но все вы называете меня Девкой, так что не стесняйся.

Была река, и мост над ней, стена, ворота, охрана. Стена возвышалась очень высоко, метры и метры, а над ее острым краем торчали какие-то хищные конструкции. Одноглазые змеи камер покачивались и сонно изгибались.

Социальные работники, которым передала тебя полиция, только что отдали тебя дальше, охранникам на мосту. Те сняли отпечатки пальцев, заглянули вглубь глаза странными приборами, срезали кусочек кутикулы у ногтя. Затем втолкнули тебя внутрь через маленькую калитку в больших воротах. Калитка захлопнулась за спиной. И в этот единственный миг ты снова был один.

Парк какой-то, старый и запущенный, деревья дико нависают над аллеями, на аллеях толстый ковер из опавших листьев, шуршат и трещат при каждом шаге, ветер непрестанно шелестит ими – даже небо, видимое отсюда, кажется, имеет цвет кремационного пепла.

– Пуньо.

Она стояла под дубом, плотно сложив руки на груди, словно защищаясь от пронизывающего ее холода; странно низкая, странно худая – даже для тебя. Она курила сигарету, даже в этом незначительном движении ладони ко рту проявляя нервозность.

Ты подошел к ней, потому что не мог не подойти. Тогда она и сказала эту свою фразу:

– Фелисита Алонсо, но все вы называете меня Девкой, так что не стесняйся.

Ты подумал, что, подобно этим легавым, соцработникам и врачам, она боится тебя, презирает и в то же время стыдится. Ты подумал: глупая, глупая Девка.

И она прекрасно знала, что у тебя в голове, ей даже не нужно было смотреть тебе в глаза.

– Ну, малыш. Пошли. Будь осторожен, иначе откусишь себе губу.

– Хуй тебе в задницу, лысая сука.

– Может, потом. Давай, давай.

Нелепо звучали бы заверения, что ты никуда не пойдешь, а торчать здесь вечно тебе вовсе не хотелось – потому ты и поплелся за ней, засунув костлявые запястья в неглубокие карманы не по размеру большой куртки. Ты злобно пинал и ворошил сухие и влажные листья вокруг. Девка то и дело поглядывала на тебя, но взгляд ее поверх короткой сигареты был слепым и пустым: она не о тебе думала. Уже одно это было поводом для праведного гнева.

Парк оказался огромным. Эта стена, – подумал ты, – если она действительно охватывает всё поместье, должно быть, тянется на мили. Девка прекрасно знала дорогу, шла быстро, не останавливалась. Вскоре ты заметил над ветвями лысеющих деревьев очертания крыши отдаленного здания.

Последняя развилка аллей, последний поворот – и вы вышли прямо к подъездной дорожке дома. Это был большой старый двор, один из тех, что подавляли своей серой, мрачной монументальностью даже старожилов. В не слишком солнечные дни можно впасть в