Выстрелы с той стороны - Александр Ян

На стадии появления доктора Соэга полицейские получили информацию, которую СБ сочла необходимой для расследования: покойный Робертсон проходил в разработках СБ как Артур, в подполье носил кличку Билл и был членом штаба ОАФ. У него имелась своя агентура по всей Дании и Европе, и данными этой агентуры Билл благополучно подторговывал с СБ. Таким образом, полиции стал известен мотив преступления — с Биллом явно расправилось подполье — и имена возможных подозреваемых: Андрей Савин, известный как Эней, Малгожата Ясира, aka Мэй Дэй и Лучан Дмитряну aka Десперадо.

Как ни странно, доктор Соэга была абсолютно чиста и вовсе не являлась «мясником» подполья. Робертсон не смешивал два дела и со своими спортивными травмами ходил к совершенно чистому хирургу.

По данным экспертизы, господин Робертсон умер аккурат воскресным вечером. Умер от несовместимых с жизнью травм, нанесенных, судя по всему, тем же самым лезвием, каким были снесены головы как минимум двух высоких господ. Досье Малгожаты Ясиры гласило, что она первый дан кэндо. Её учитель Каспер был четвертым даном. Покойный Робертсон — шестым. На что только не способна женщина в ярости.

Однако показания доктора Соэга заставили пересмотреть картину. Если именно в Ясиру стрелял Робертсон, то она не могла с двумя ранами в груди и трещиной в черепе разделать его под орех. При этом ни Савин, ни Десперадо по базам данных как фехтовальщики не проходили. Или с ними был какой-то неучтенный боец, или кто-то из них шкатулка с сюрпризом.

Вскоре выяснилось, что по данным дорожной службы господин Робертсон вел весьма активную загробную жизнь. Полицейские снитчи зафиксировали его машину по дороге на Хёльсингер, в Копенгагене он покупал по карточке перевязочные материалы, анальгетики и препараты крови. Аптекарь прекрасно помнил реплику, которую отпустил напарник по поводу англичанина: «Свинья, десять лет прожил в Дании, а языка не выучил».

Здесь в расследование включилась СБ Швеции. Просмотр логов полицейских снитчей, патрулировавших мост, показал, что «Британника» Робертсона пересекла пролив ранним вечером понедельника. Поиск по городу обнаружил машину на крытой парковке у моста. Анализ генматериала не дал ничего за отсутствием генматериала: машину хорошенько обработали растворителем. След оборвался.

* * *

При сильном ранении боль ощущается не сразу, она как будто не поспевает за пулей — сначала просто удар, посылающий тебя в нокдаун. Потом сознание какие-то секунды сопротивляется боли, отказывается ее понимать и принимать. За это время можно что-то отыграть: проползти ещё метр, выстрелить… Потому что после — уже всё. Боль обрушивается обломками здания, переломанными стропилами — и намертво прибивает к земле. Конец. Ты мечтаешь об одном — потерять сознание. Или умереть, безразлично. Или хотя бы — чтоб не трогали. Тот, кто теребит тебя, даже для оказания помощи — твой лютый враг. Так было с Энеем лишь однажды — когда он слетел с мотоцикла и шестнадцать метров юзом проехал по земле на спине и на брюхе.

Сейчас было хуже.

Он целые сутки знал, что Мэй умрёт. Так сказала хирург, и он поверил сразу же. Послеоперационный шок можно преодолеть только в условиях стационара, а разовьется он с вероятностью 99 из 100. И Эней с холодным, монотонно давящим ужасом обреченного следил за его развитием, наблюдая перечисленные доктором признаки: анурия, тахикардия, жажда, обложенный язык, падение температуры вследствие «энергетического истощения тканей»… Он старался мыслить медицинскими терминами, не переходя на человеческий язык — «цианоз и сухость слизистых оболочек», а не «губы посерели и сморщились».

А еще Эней молился. Чуть ли не впервые в жизни молился по-настоящему, почти бессознательно и непрерывно, об одном шансе из ста. О том единственном шансе, который был ей нужен. Он давал немыслимые обеты, лишь бы именно эта ампула трамала, именно этот пакет регидрона остановили раскрутку шока.

Ночь они провели в доке, утром Игорь с документами и ключами Билла отправился к нему домой, взял там его одежду и карточку, наложил грим и купил в аптеке медикаменты. Потом они разложили заднее сиденье джипа и устроили Мэй там. Десперадо уложили в багажник, а Билла разместили на столе в кубрике, накрыли простыней, надписали и закрыли в доке вместе с пьяным врачом. Раз уж начали, сказал Игорь, — доведём до конца.

Эней, скорчившись в три погибели, ехал рядом с Мэй. Кровь не унималась. Он расходовал сначала пакеты Билла, потом — пакеты, купленные Игорем. Потом — свою. Игорь не подходил по Kell-фактору. Из-за усталости и потери крови тянуло в сон, но спать было нельзя — и Эней колол стимуляторы. Поэтому в каждый текущий момент сознание было ясным — но стоило мгновению перейти из настоящего в прошлое, как его заволакивало непроницаемой мглой. Эней знал, что они доехали до Хельсингборга, но не помнил, как — хотя сам вёл машину после того как Игоря вырубило. В точке рандеву встретились с Костей — тот продлил аренду грузовичка и ждал. Под прикрытием темноты на дороге живую и мёртвого перенесли из джипа в грузовик. Потом на яхту.

Когда слабое дыхание Мэй остановилось совсем — это был только удар, Эней лишь немного «поплыл». Он ещё мог действовать. Он вывел «Стрелу» из порта, положил на курс юг-юг-запад, потом передал руль Антохе и вернулся в каюту. Костя предложил помощь, но Эней всё сделал сам — одел жену в её единственное платье, завернул в ту простыню, на которой они спали вместе и в то одеяло, которым они укрывались, положил туда же её флейту и катану, зашил — так что лица уже больше и не было, слепой мешок — вынес на палубу и опустил на доски рядом с завёрнутым точно так же Десперадо.

Никому не доверяй наших самых страшных тайн. Никому не говори, как мы умрём. В этой книге между строк спрятан настоящий бог. Он смеётся, он любуется тобой.[37]

Море волновалось и тела елозили по доскам, головы перекатывались под тканью из стороны в сторону, словно мертвецы возражали кому-то — и возникла безумная мысль: «Мы сейчас утопим их живыми!»

Нет, нет. Конечно, нет. Он двадцать раз всё перепроверил, прежде чем зашить этот мешок — а начёт Десперадо никаких сомнений не было с самого начала.

Костя — бледный, под глазами круги, на повязке над лбом опять проступила кровь — вышел из кубрика. В облачении.

Когда над волнами, перекрывая ветер, разнеслись первые слова заупокойной службы — «Благословен Господь Бог наш!» — Эней вздрогнул. Ему вдруг захотелось треснуть Костю покрепче — и так же внезапно и жгуче стало стыдно этого желания. Нельзя. Костя делает то, что должен, преодолевая боль и головокружение, исполняет свои обязанности — он священник, у него работа такая. А что Энею сейчас больно слышать, как Бога называют человеколюбцем — это можно сказать и потом… даже не на исповеди — потому что исповедоваться я больше, наверное, не захочу. Я вообще не хочу иметь с этим ничего общего. Не могу, не желаю этого принять. Он вдруг вспомнил царя Давида — как тот постился и молился, когда ребёнок болел, и перестал, когда ребёнок умер. Сложил покаянный псалом и устроил резню в Раве Иудейской…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});