Три круга войны - Михаил Колосов

— Еще? — спросил Фимка.

— Хватит. Давайте художественный.

Свет сноба погас, и пошел фильм «Akrobat Schöhne». Почти бессловесная грустная комедия об акробате-клоуне была вполне приличной картиной.

— Эта ничего, можно… — дал оценку Гурин, разрешив ее к показу.

— Эту можно, — согласился Фимка. — А вот следующую?..

— Что там? Фашистская пропаганда?

— Не! «Frau meine Treime», — и тут же перевел: — «Женщина моей мечты».

— Посмотрим?

Эту картину Гурин смотрел с удовольствием, давно ничего подобного не видел: красивая женщина, любовь, танцы, пение. И все это в цвете.

— Ну как? — спросил Раввич, когда в зале вспыхнул свет.

— По-моему, хороший фильм! А?

— Конечно, хороший… А как быть с кадрами, когда она голая купается в бочке?

— Да, это для нас слишком…

— Может, вырезать эту сцену?

— Жалко портить ленту… Зачем вырезать? Пусть просто механик закроет в этот момент объектив рукой, Или начнет протирать его тряпкой.

— Точно! — обрадовался Раввич. — Так и сделаем. А сегодня какой пустим? «Акробата» или «Фрау…»?

— Давай «Фрау…».

Вечером зал был набит до отказа, будто заранее знали, что за фильм им собираются показать… Начало задерживалось — ждали коменданта и замполита. Наконец они появились, заняли свои места, и фильм начался. Гурин смотрел его второй раз с тем же удовольствием. Но теперь он смотрел его уже как бы и не только своими глазами, а глазами всех присутствующих, и прежде всего подполковника Кирьянова, и побаивался: на слишком ли большую вольность допустил? Не прозевал бы механик закрыть ту злополучную сцену с бочкой… Толкнул Фимку, прошептал ему на ухо:

— Иди в аппаратную, сам проследи, чтобы вовремя сцену с купанием закрыл.

Пригнувшись, побежал Раввич в аппаратную. А Гурин волнуется: вот-вот она, та сцена, успеют ли? Экран затемнился, замелькали какие-то проблески — трет механик объектив. А в зале поднялся свист, топот, крик:

— Сапожник!

— Нашел время вытирать!

Испугавшись шума, что ли, механик прекратил вытирать объектив, и на экране во всей красе предстала симпатичная Марика Рокк.

После сеанса подполковник задержался, ждал, пока все выйдут. Гурин стоял в сторонке, тоже ждал: чувствовал, будет накачка. Но Кирьянов только спросил раздумчиво:

— Может, такие фильмы не надо показывать? А?

— Ну, а что в нем такого, товарищ подполковник? — Гурин перешел сразу в наступление, почувствовав неуверенность подполковника. — Ведь как красиво! Разве вам не понравилось?

Кирьянов погрозил Гурину пальцем, а потом тем же пальцем подозвал его поближе:

— Выбирай — что можно только офицерам показывать, а что — и солдатам. А то мы тут не совладаем с ними, разнесут все, если будем им на ночь такие картины показывать.

Пришел комсорг роты сержант Женя Криворучкин — строгий и суровый деревенский парень с огромными развитыми руками труженика. Выложил на стол кипу цветных открыток, сказал:

— Вот. У комсомольца обнаружили. — Дугообразные брови его сурово сдвинулись. — Командир роты сказал, надо на комсомольском собрании разобрать этот поступок.

Гурин стал перебирать открытки. Хорошая печать, сочные краски, глянцевые поверхности — добротные репродукции с картин великих мастеров всех времен и народов. Венеры, Венеры!.. Сколько их?! Венера лежит, Венера стоит, Венера сидит, Венера с тем, Венера с этим, Венера с лебедем…

— Красота какая! — невольно вырвалось у Гурина.

— Чего? — удивился Криворучкин.

— Такая коллекция — это богатство, Женя! Интересно, где он подцепил ее? Это — искусство, Женя. Репродукции с великих картин. Никогда не видел в музеях?

Женя, брезгливо поджав губы, покрутил головой.

— И я не видел… — признался Гурин. — Но читал и картинки, похожие на эти, видел в книгах. Смотри, тут вот на обороте все написано — художник, когда он жил, название картины: П. Веронезе. «Венера и Марс», 1580.

— Совсем голая. А рука его где? Фу! И это при ребенке, — указал он на пухленького Амура у ног Венеры.

— Это Амур — бог любви, — пояснил Гурин. — А рука?.. Все как в жизни…

— Чудно, — сказал Женя. — И такое висит в музее, и туда ходят бабы, девки, дети и все это видят?..

— Да. Подбор коллекции, конечно, своеобразный…

— Ну, эта вот еще куда ни шло, у нее тут платком закрыто. А эта? А вот эта, с гусём?..

— С лебедем.

— Ну, с лебедем… Это же явно… Чё они делают? А это — тоже искусство? — Женя положил перед Гуриным вторую пачку открыток.

Увидел Гурин, и глаза на лоб полезли: никогда даже и не предполагал, что такое возможно.

— Вот это грязь, Женя! Ты же сам видишь разницу? Это у него же?

— Да. Что с ним делать?

— Что делать?.. Думаю, не надо парня разбирать. Пришли, я поговорю с ним. А комсомольское собрание надо бы провести об искусстве. О настоящем искусстве и буржуазной пошлости. Докладчиком хорошо бы пригласить художника, искусствоведа.

— А где его взять?

— Постараемся найти.

Снова к Гурину пришел заведующий клубом, на этот раз с горой пластинок.

— Подполковник прислал к вам — прослушайте и отберите, какие можно нам крутить на танцах в клубе, перед сеансами. Патефон сейчас принесу.

Пока Раввич бегал за патефоном, Гурин просматривал пластинки и к его приходу уже отложил целую горку — это были его любимые, музыка только-только наклюнувшейся его юности: танцевальные ритмы, и прежде всего — танго. Аргентинские танго и разные другие: «Романсита», «Мануэла», «Амигасо», «Розарина», «Жемчуг», «Букет роз», «Дождь идет», «Цыган» и конечно же «Брызги шампанского». От одних названий дух захватывало и кружилась голова.

Раввич знал толк в эстраде, посмотрел отложенные пластинки, улыбнулся с пониманием. Поставили «Брызги», и сразу обволокло голову, сердце наполнилось такой истомой, таким грустным повеяло, что хотелось плакать. После «Брызг» поставили «Цыгана», потом — «Дождь идет»…

Отчего, ты спросишь,Я всегда печален,Слезы, подступая,Льются через край?..

Гурин помнил русский текст почти всех танго, какие звучали перед войной в клубе, на танцплощадках.

Мне бесконечно жальМоих несбывшихся мечтаний…

А Раввич помнил певцов, исполнителей всех этих песенок, руководителей джазов, знал какие-то подробности о них, сыпал фамилиями, и Гурин завидовал ему: Раввич ленинградец, все знает. Расчувствовались, всколыхнула музыка давнее. «Как хорошо! — вздыхал Гурин под „Букет роз“. — Неужели кончился кошмар и снова началась настоящая мирная жизнь? Неужели снова будут вечера, танцы, смех и красивая, нежная, робкая, стеснительная любовь? Как у нас с Валей Мальцевой?.. Где ты, Валя, школьная любовь моя?..»

В дверь тихо постучали, и несмелый девичий голосок спросил:

— Можно?

В комнату вошла миленькая круглолицая девушка. Ротик маленький, губки нежно-розовые, черненькая шляпка чуть набекрень.

— Здравствуйте, — и улыбнулась застенчиво и доверчиво.

— Здравствуйте, — Гурин откинул головку мембраны с пластинки, почему-то устыдившись своего занятия, за которым она их застала.

— Я из участковой комендатуры. Переводчица. Хочу вступить в комсомол, — объяснила девушка свой приход.

— Разве у вас там нет комсомольской организации? — спросил Гурин. — Садитесь…

— Есть. Но они не знают, как быть со мной. Дело в том, что я из репатриированных…

«И у нее своя заноза — репатриированная, как у меня — оккупация… Война, это ее дальние прицелы. Эхо войны…»

— Но меня проверили и допустили даже к секретным делам. Майор Крылов, вы его, наверное, знаете, из Смерша, часто берет меня к себе, когда нужно перевести что-то очень важное…

Фимка встал и деликатно удалился:

— Я зайду позднее… У меня там дела.

Гурин и юная гостья остались вдвоем.

«А жизнь-то идет! Продолжается жизнь! — воскликнул Гурин, ложась спать после рабочего дня. — Да какая интересная! А я, дурак, хотел… И не видел бы ничего этого?..»

Утром вышел на улицу. Увидел — солдаты сгружали с тупорылого «студебеккера» картошку, гребли ее лопатами из кузова прямо в открытый люк подвала. Оттуда несло сырым запахом земли, прелым опавшим листом — знакомой домашней осенью, той осенью, когда они с матерью начинали убирать огород. Не было лучшей поры для Гурина, не было более приятных дней, чем ранняя осень: тихо, тепло, вольготно. В прозрачном воздухе плавают паутины, скот бродит по капустным грядкам — подъедает кочерыжки, на огородах жгут бурьян, и дымок, путаясь в голых деревьях садов, медленно оседает на землю.

Защемило сердце тоской — домой захотелось. Домой! Хоть одним глазком взглянуть на дом свой, на поселок, на людей. Как надоели эти черные каменные, похожие на доты, дома, эти готические завитушки длинных вывесок! Хоть не домой, хоть только через границу, хоть на часок — только бы глотнуть полной грудью родного воздуха, только бы пройти по улице русского города, почитать вывески на родном языке!..