Друд, или Человек в черном - Дэн Симмонс

Но даже к концу сентября никакой лавины у нас еще не было и в помине, и Диккенсу оставалось только сообщать мне, что-де «я тащусь со скоростью тачки, толкаемой гринвичским пенсионером» или «дело у меня, как и у вас, продвигается черепашьим шагом…». Но с началом совместной работы в Гэдсхилле оба мы, занятые каждый своей частью повести, стали писать быстрее и с большим энтузиазмом.

Пятого октября, когда я снова жил у матери, наслаждаясь превосходной кухней и сознанием, что наши соединенные труды близятся к завершению, Диккенс прислал мне следующее письмо:

Я привел Маргерит к спасению и заставил Вендейла сказать, щадя ее чувства, что это был всего лишь несчастный случай во время бури. Кстати, Вендейл ранил Обенрейцера его собственным кинжалом. Это на случай, если вы захотите прибавить к внешнему облику Обенрейцера шрам. А не захотите, так и бог с ним. В гранках моей части повести наверняка будет полно ошибок, т. к. у меня не очень разборчивая рукопись. Но вы сами увидите, о чем я. Развязку я представляю не лучше вас — пока довольно смутно. Вопрос с Обенрейцером я обдумаю (м. б., самоубийство?) Я сделал Маргерит всецело преданной своему возлюбленному. Как только вы известите меня о своей готовности, мы встретимся здесь, чтобы довести дело до конца.

Я спрашиваю себя, дорогой читатель, какое значение будут иметь подобные рабочие письма, написанные одним профессиональным литератором другому, через сто с лишним лет от сего дня? Полагаю, очень малое. Но поскольку Диккенс все-таки пользовался славой великого писателя, по крайней мере при моей жизни, возможно, даже эти наспех нацарапанные загадочные послания однажды представят интерес для какого-нибудь мелкого ученого. Могли бы мы сказать то же самое о моих письмах к Диккенсу? Увы, этого мы никогда не узнаем, ибо Диккенс по-прежнему регулярно сжигал всю свою корреспонденцию, так сказать, поддерживая костер, разожженный осенью 1860 года.

Тогда же, пятого октября, в первую субботу месяца, я вернулся на Глостер-плейс, не предупредив Кэролайн о своем возвращении письмом или телеграммой. Я прибыл поздно вечером, когда почти во всех комнатах нового дома уже погасили свет, и застал Кэролайн ужинающей на кухне в обществе неизвестного мне мужчины. Признаюсь, я очень удивился, если не рассердился. Кэролайн улыбнулась мне со своего места за столом (слуг тем вечером она отпустила), но я увидел, как краска смущения заливает ее шею, поднимается к ушам и растекается по щекам.

— В чем дело? — осведомился я, обращаясь к незнакомцу. — Кто вы такой?

Он был тощим, малорослым, невзрачным человечком с землистым востроносым лицом, в сюртуке из самого заурядного молескина. Все в нем дышало заурядностью. Он встал, собираясь ответить, но я его опередил:

— Постойте, я вас помню… Я нанял вас месяц назад. Клоу, так ведь? Или что-то вроде. Вы водопроводчик.

— Джозеф Клоу, сэр, — сказал он гнусавым голосом с подвыванием. — Да, я водопроводчик, сэр. Сегодня мы закончили Работы наверху, и ваша домоправительница миссис Г*** любезно пригласила меня отужинать здесь, сэр.

Я посмотрел на «домоправительницу» испепеляющим взглядом, но она лишь улыбнулась в ответ. Какая наглость! Я только что занял и потратил целых восемьсот фунтов, чтобы снять для зтой наглой шлюхи один из прекраснейших особняков в районе Портмен-Сквер — а она у меня за спиной водит шашни с простым водопроводчиком в моем собственном доме!

— Прекрасно, — сказал я с улыбкой, которая недвусмысленно означала «я разберусь с тобой позже, Кэролайн». — Я заехал взять смену белья. Собираюсь переночевать в клубе.

— Ваша домоправительница превосходно готовит «пятнистую собаку»[14], — сообщил жалкий субъект. Улови я в его голосе хотя бы нотку сарказма, я бы, наверное, набросился на него с кулаками, но он явно не имел умысла оскорбить меня.

— Отец мистера Клоу держит винокурню, и мистер Клоу имеет долю в предприятии, — доложила Кэролайн, вконец обнаглев. — Он принес бутылку отличного хереса, чтобы отметить завершение работ.

Я кивнул и отправился наверх. Свежего белья у меня в саквояже хватало. На самом деле я заехал, чтобы пополнить свои запасы лауданума из большой бутыли. Наполнив походную флягу и залпом выпив два стакана, я подошел к комоду, пошарил в нижнем ящике под стопками белья и нашел заряженный револьвер, давным-давно выданный мне Хэчери.

Кто стал бы винить меня, если бы я застрелил Кэролайн и ее любовничка — тощего, чумазого, усатого водопроводчика? Вполне возможно, этот тип успел поваляться в моей постели в моем новом доме даже прежде меня — по крайней мере, я не сомневался, что он на это надеялся.

С другой стороны, осознал я, в глазах общественности Кэролайн действительно является моей домоправительницей, а не женой. Я бы имел полное право убить Джозефа Клоу, будь он ночным взломщиком, но немногие судьи или присяжные оправдали бы меня в убийстве джентльмена, согласившегося отужинать на кухне с моей домоправительницей. Даже чертову бутылку хереса какой-нибудь ретивый прокурор мог бы представить на суде в качестве обличающей улики.

Мрачно улыбаясь, я убрал револьвер обратно в ящик, взял несколько смен белья для отвода глаз, проверил, полна ли фляга, и покинул дом через переднюю дверь. Я не зашел на кухню, чтобы еще раз взглянуть на разрумяненную Кэролайн, — она выглядела очаровательно при свете свечей, несмотря на свои тридцать с лишним лет, — и ее будущего любовника и мужа в лице плюгавого водопроводчика.

Ко времени, когда кеб подкатил к клубу, я беззаботно насвистывал и пребывал в прекрасном расположении духа. Уже тогда я сообразил, как использовать мистера Джозефа Клоу в своих интересах.

Мы с Диккенсом завершили работу над повестью «Проезд закрыт» в конце октября, на месяц-полтора позже, чем предполагали. Я отвечал за вопрос издательских прав и вел переговоры с Фредериком Чапменом, но в результате Джордж Смит из фирмы «Смит энд Элдер» предложил более выгодные условия, и я немедленно передал права ему.

Мы с Диккенсом оба считали, что «Проезд закрыт» так и просится на сцену, а поскольку в наши дни любой вор, имеющий в своем распоряжении подмостки да нескольких актеров, мог запросто украсть любое литературное произведение, сперва написав по нему инсценировку, мы решили опередить всех вероятных воров и написать инсценировку самолично. Диккенс, торопясь закончить все свои дела, чтобы поскорее отбыть в Америку, всучил черновой план пьесы нашему общему другу, актеру и импресарио Фехтеру и поручил мне заняться тяжелой работой по переделке повести для театра, когда он, Диккенс, покинет страну.

В конце октября огромный дом на Глостер-плейс (и даже водопровод) был окончательно приведен в порядок, и мы с Кэролайн дали по случаю новоселья званый обед, послуживший также прощальной вечеринкой в честь Диккенса, который планировал отплыть в Америку девятого ноября. Я нанял прекрасную Французскую повариху (в последующие годы она часто работала на нас на полупостоянной основе, хотя и не жила с нами) и принял деятельное участие в составлении меню и надзоре за приготовлениями к торжеству.

Званый обед, первый из многих в доме на Глостер-плейс, удался на славу.

Через несколько дней, второго ноября, я выступил в роли одного из распорядителей на многолюдном и гораздо более официальном прощальном банкете в честь Диккенса, устроенном во Фримейсонс-Холле. Толпа из четырехсот пятидесяти приглашен ных гостей — весь цвет лондонского искусства, литературы и театра (все мужчины, разумеется) — собралась в главном зале, а примерно сто представительниц прекрасного пола (включая свояченицу Диккенса Джорджину и дочь Мери, а также двуличную, но очаровательную Кэролайн Г***) сидели отдельно на верхней дамской галерее. Правда, впоследствии женщины получили дозволение присоединиться к мужчинам за кофием. Дочь Кэролайн Кэрри, теперь уже почти семнадцати лет, тоже присутствовала там. Не в силах справиться с волнением, я дважды письменно обратился к организаторам банкета за подтверждением, что мой заказ на два билета для дам выполнен.

Оркестр Гренадерского гвардейского полка играл на другой верхней галерее. Одним из неожиданных гостей был сын Диккенса Сидни — моряк, чей корабль вошел в Портсмутский порт всего двумя днями ранее. Главную столовую залу украшали британские и американские флаги, а над всеми двадцатью арками сияли позолоченные лавровые венки, на каждом из которых значилось название одного из произведений Диккенса. Лорд Литтон — ныне шестидесяти четырех лет, но выглядевший вдвое старше — председательствовал на банкете и надзирал за происходящим с почетного места во главе стола, похожий в своем черном парадном платье на зоркую хищную птицу.

Когда после длинного ряда хвалебных речей, одна восторженнее другой, Диккенс наконец встал и взял слово, он сначала заговорил сбивчиво, прерывистым голосом, а потом и вовсе расплакался. Совладав с собой, он выступил весьма красноречиво — но, как впоследствии говорили многие, еще красноречивее были его слезы.