Праздник побежденных: Роман. Рассказы - Борис Цытович

— Девочки, — ликовала Акралена Петровна, — а он еще на ляшечке нервиком подергивает.

Надо терпеть. Надо пойти и сесть на свой ящик, приказал себе Феликс. Он вышел из конторы и пересекал двор, когда его подхлестнул окрик:

— Васильевич! Сабантуй не упусти — и на тебя местком водочки закупил!

Он вбежал в подвал, захлопнул дверь и, опустившись на ящик, подумал: вот почему начальник утром был так ядовит и ироничен. Ты же вчера обещал Вере вернуть деньги. И верну, но не за пять минут до пожара, чтобы спастись. Я не понесу мамино колье в ломбард. Я верну все в своем завещании. Пусть возьмут все, лишь портрет я завещаю Вере.

Он вспомнил о Вере и страстно пожелал увидеть ее, но с грустной ухмылкой прогнал и эту мысль.

— Никогда, — бормотал он, — я не достоин ее взгляда, я глуп и подл, а подлость должна быть наказана.

* * *

Теперь приехал грузовик, остальное — как по нотам. Следователь, списочек премированных, неопровержимые улики. Пейте водичку, курите пока что, товарищ, потом называться будете гражданином. А подпись-то ваша? Узнаете? — Узнаю. Феликс так притих на ящике, что отличался от ржавых кранов и обломков труб лишь тем, что в голове его теплилась мысль: там больше нет Фатеича, и нет во мне ненависти. От усталости опустились руки, он обмяк на ящике, завидуя «старому иудею». Старик пробьется к стенам своего Иерусалима. А я? Я не нашел ответа. Я лишь возненавидел себе подобных — и один в подвале. Теперь ответ не нужен.

А между тем за окном во всю фабричную ширь разливался бал. Были распахнуты все окна, и горели все лампочки. Носились рассыльные то со стулом, то с ящиком шампанского, то по цехам стаканы собирали. Мужчины у проходной степенно курили, а конторские дамы, словно муравьи, тащили хлеб, колбасу, лимонад. Из красного уголка во всю мощь неслось танго «Ночи Парижа». Парочка чумазых вальцовщиц, так и не сняв фартуки, ходила в танце. Но возбужденный говорок и музыку перекрывал голос Акралены Петровны:

— Феликс Васильевич! Да скажите вы мне, где этот растяпа Феликс Васильевич?! Мальчишки, двигаем столы, подняли скатерть. Мальчишки — пир. Может, и не из хрусталя, но оцените — экспромт, а поживем, устроим настоящий маскарад с масками.

Наконец наступила деловая тишина — «жевали». Звон стаканов, вилок, ложек и водочный дух потек по фабрике. Феликс притих на ящике и был рад, что о нем забыли. Но так уж устроен мир: празднуют все, ликуют, а какая-то человеческая козявка чего-то ищет, заползает и обнюхивает самые темные, всеми забытые щели. И никто не знает, для чего. Она пощупает замок, заперт ли? Обнюхает окурок — бросит. Она заползет на чердак в паутину, в пыль. И над кошачьим скелетом почмокает, посокрушается. Она найдет старый сапог, посоображает, прикинет, бросит в мешок — пригодится.

Заскрипел замок, и в дверях возник сантехник, серый, как и сам подвал, небритый, с бутылкой шампанского под телогрейкой и бумажным пакетом в руке. Бутылка шампанского в телогрейке, потому что и он человек и не хуже остальных, а вот пакет, наверное, мне, и пришел навязать свою игру.

— Я не желаю. — Феликс отмахнулся, но тут же и согласился: — Пускай, нужно испить все до дна, «там» уже ничего не будет.

Он удивился рожденному помимо воли в нем этому «там», но противиться не стал, воспринял его как нечто решенное и радостное.

— Механик, любушко ты мое, — заговорил сантехник, — празднуют они там. — Он с презрением и величайшим торжеством на своем крысином личике посмотрел на красный уголок и прошептал: — Малый я человек, а посажу всех, всех еще сегодня — верь Чагунову. А тебе во — мясцо принес. — Он шлепнул пакет из оберточной бумаги на верстак. — Пользуйся, честно поделили, сам проследил.

Рука Феликса без сигнала разума вползла в карман, нашарила трешку и протянула.

— Не, механик, за бутылкой не побегу, лакеев еще в семнадцатом отменили. И не гляди, что от меня говном шибает, а икру красную я, поболе твоего, может, каждый день едаю. И во, считай, — он ощерил рот, — сколько золотых мостов? А у тебя во рту что? Шиш! То-то.

Рука, подержав трояк, сунула в карман, и это как бы со стороны отметил разум и запротестовал. Какую словесную чушь, какой абсурд посредством слов изрыгают люди, а ты вслушивайся, ты еще живешь. Живу, сказал Феликс, и на него нашла восторженность. Слесарь извлек из ящика банки и огурец.

— Нравишься ты мне, механик, — говорил он, как человек угощающий и потому имеющий право. — Но живешь ты как последний что ни есть дурак.

Очень хорошо, очень толково сказано, ликовал Феликс, но я еще способен упиваться собственным ничтожеством.

Слесарь выбил пробку. В мутных банках запенилось шампанское.

— Радости нет на твоей роже, механик, аж плюнуть хочется.

— А ты плюнь, я того стою. Возьми и плюнь. Но скажи: ты-то счастлив?

— А разве не видать? — обиделся слесарь. — Гляди, дочка институт закончила, имеет «вышку», и теперь диплом семью облагораживает.

Значит, вышку. Очень хорошо! — ликовал Феликс. Слесарь выпил:

— Помню, Турксиб строили. Мерзнем в палатке, поворачиваемся на полу по команде, а бригадир и говорит: «ребята, придут времена, когда лежать вам на перинах, а перед вами в вашей собственной хате кино на стене идти будет». Обсмеяли мы его. А вчера лежу на тахте, семечки шелушу, а передо мной, понимаешь, в хате собственной моей, как перед буржуем каким, сто голых баб сразу скачут. «Лебединое озеро» называется, ну, может, и не совсем голых, а в марле, но ежели хорошо присмотреться, то через кисею почти что все видно, а ты говоришь, несчастливый я! Или, скажем, теща померла, так я ей всю дорогу цветами усыпал.

— Конечно, конечно, за всю ту мерзость, что ты ей при жизни делал, нужно обязательно весь путь цветами. Очень хорошо, очень.

Феликс ловил свежую струю из разбитого оконца и думал: он, как настоящий мужчина, заговорит о женщинах, но если посмеет сказать о Вере хоть слово, я вышвырну его. Слесарь заговорил о камине. Можно и о камине. Камин — это просто и прелестно.

— Камин тебе, механик, надо позарез. Хоть и не люблю иностранцев, но камин они ловко придумали. Да собаку с породой завести. Собака это понятно, обязательно породистая очень, чтоб твою собственную беспородистость возвеличивала, — и спросил: — А для чего камин? Привел ты бабу, да имеешь ее, скажем, на ковре, да чтоб не глухо в темноте, а при камине, чтоб поленца блистали, да книги по стенам видны были. А нужно и не просто так, а чтоб кто-то глядел. Вот тут-то собака позарез нужна. Она лежит, глядит да завидует. Хорошо б еще и кенара, чтоб услаждал, но можно и без кенара.

Феликс уставился в банку, а ощущал себя в падении в зловонный люк, и не было в нем ни начала, ни конца, и крышка вот-вот захлопнется, и ему так приятно было это падение, и он чужим голосом задавал вопрос, чтобы подправить мысль слесаря и уяснить и, боже упаси, пропустить хоть слово.

— …крантик поставлю и трубочки от бачков к нему.

— Крантик? Какой крантик и при чем тут вообще крантик? А… понимаю — для полноты счастья нужен у кровати крантик. Очень хорошо.

Просто гениально, великолепно.

— …просыпаюсь, скажем, с похмелки, голова трещит, а крантик открыл, и пиво бражное потекло, пей — не желаю. Скажем, белой пожелал — повернул, тут и она в стопку цедится, еще крантик обернул — красное потекло, а вот коньяк — не уважаю, клопом давленым шибает.

Крантик он ловко придумал, но при чем тут я? Феликс увидел себя как бы со стороны, с разбитым зеркалом в голове, и каждый осколок отражал бессвязные фрагменты. Увидел слесаря с раскрытым ртом, набитым белой массой, и неожиданно ощутил вину перед этим человеком.

— Чагунов, извини, — сказал Феликс. — Я, Чагунов, должен был жить иначе. А теперь поздно. Мой дирижабль отлетает.

— Погоди, механик, погоди, — засуетился Чагунов. — Я тоже ведь несчастлив.

Он запрокинул слезное лицо, посоображал и прибавил:

— Моль, механик, моль ковры бьет.

— Моль? Ах да, моль, это большая беда, — сказал Феликс.

И в голове его звенели осколки зеркала, которые он никогда не совместит, и, как он был убежден, не видать ему уже теперь целой картины. Там, в подвале, родилась мысль о смерти и уже более не покидала его. Из красного уголка бал выплеснулся во двор. Гремела лезгинка. Ашот свирепо кричал «асса» и скакал с ножом в зубах. Акралена Петровна, обнажив могучие бедра, изображала Венеру, на коленях перед ней плакал пьяный прессовщик. Пьяная вакуумщица расстелила на земле белую телячью шкуру, легла, подперла щеку рукой, изображая одалиску. Их может спасти только хороший пожар, думал Феликс, чтобы в кладовых загорелся резиновый клей, авиабензин — калоша, ацетон, каучук, излишки мячиков и кед, чтобы жарким пламенем объялись бухгалтерия, гроссбухи, липовые цифры и денежные ведомости. И странно, он ощутил приторный и летучий, такой родной, запах авиабензина и даже подумал — на складе бочка подтекла.