На дне. Избранное (сборник) - Максим Горький

VI

Спела песню — начинает злиться,Уж прошло гораздо больше суток,А — не возвращается девица.Это плохо. Смерти — не до шуток.Становясь всё злее и жесточе,Смерть обула лапти и онучиИ, едва дождавшись лунной ночи,В путь идет, грозней осенней тучи.Час прошла и видит: в перелеске,Под росистой молодой орешней,На траве атласной, в лунном блескеДевушка сидит богиней вешней,Как земля гола весною ранней,Грудь ее обнажена бесстыдно,И на коже шелковистой, ланьей,Звезды поцелуев ярко видны.Два соска, как звезды, красят грудь,И — как звезды — кротки смотрят очиВ небеса, на светлый Млечный Путь,На тропу синеволосой ночи.Под глазами голубые тени,Точно рана — губы влажно алы.Положив ей голову в колени,Дремлет парень, как олень усталый.Смерть глядит, и тихо пламя гневаГаснет в ее черепе пустом.— Ты чего же это, словно Ева,Спряталась от бoгa за кустом?Точно небом — лунно-звездным теломМилого от Смерти заслоня,Отвечает ей девица смело:— Погоди-ко, не ругай меня!Не шуми, не испугай беднягу,Острою косою не звени!Я сейчас приду, в могилу лягу,А его — подольше сохрани!Виновата, не пришла я к сроку,Думала — до Смерти недалеко.Дай еще парнишку обниму:Больно хорошо со мной ему!Да и он — хорош! Ты погляди,Вон какие он оставил знакиНа щеках моих и на груди,Вишь, цветут, как огненные маки!Смерть, стыдясь, тихонько засмеялась:— Да, ты будто с солнцем целовалась,Но ведь у меня ты не одна —Тысячи я убивать должна!Я ведь честно времени служу,Дела много, а уж я — стара,Каждою минутой дорожу,Собирайся, девушка, пора!Девушка — свое:— Обнимет милый,Ни земли, ни неба больше нет.И душа полна нездешней силой,И горит в душе нездешний свет.Нету больше страха пред Судьбой,И ни бога, ни людей не надо!Как дитя, собою радость рада,И любовь любуется собой!Смерть молчит задумчиво и строго,Видит — не прервать ей этой песни!Краше солнца — нету в мире бога,Нет огня — огня любви чудесней!

VII

Смерть молчит, а девушкины речиЗависти огнем ей кости плавят,В жар и холод властно ее мечут,Что же сердце Смерти миру явит?Смерть — не мать, но — женщина, и в нейСердце тоже разума сильней;В темном сердце Смерти есть росткиЖалости, и гнева, и тоски.Тем, кого она полюбит крепче,Кто ужален в душу злой тоскою,Как она любовно ночью шепчетО великой радости покоя!— Что ж, — сказала Смерть, — пусть будет чудо!Разрешаю я тебе — живи!Только я с тобою рядом буду,Вечно буду около Любви!

С той поры Любовь и Смерть, как сестры,Ходят неразлучно до сего дня,За Любовью Смерть с косою остройТащится повсюду, точно сводня.Ходит, околдована сестрою,И везде — на свадьбе и на тризне —Неустанно, неуклонно строитРадости Любви и счастье Жизни.

Песня о соколе

Море огромное, лениво вздыхающее у берега, — уснуло и неподвижно в дали, облитой голубым сиянием луны. Мягкое и серебристое, оно слилось там с синим южным небом и крепко спит, отражая в себе прозрачную ткань перистых облаков, неподвижных и не скрывающих собою золотых узоров звезд. Кажется, что небо все ниже наклоняется над морем, желая понять то, о чем шепчут неугомонные волны, сонно всползая на берег.

Горы, поросшие деревьями, уродливо изогнутыми норд-остом, резкими взмахами подняли свои вершины в синюю пустыню над ними, суровые контуры их округлились, одетые теплой и ласковой мглой южной ночи.

Горы важно задумчивы. С них на пышные зеленоватые гребни волн упали черные тени и одевают их, как бы желая остановить единственное движение, заглушить немолчный плеск воды и вздохи пены, — все звуки, которые нарушают тайную тишину, разлитую вокруг вместе с голубым серебром сияния луны, еще скрытой за горными вершинами.

— А-ала-ах-а-акбар!.. — тихо вздыхает Надыр-Рагим-оглы, старый крымский чабан, высокий, седой, сожженный южным солнцем, сухой и мудрый старик.

Мы с ним лежим на песке у громадного камня, оторвавшегося от родной горы, одетого тенью, поросшего мхом, — у камня печального, хмурого. На тот бок его, который обращен к морю, волны набросали тины, водорослей, и обвешанный ими камень кажется привязанным к узкой песчаной полоске, отделяющей море от гор.

Пламя нашего костра освещает его со стороны, обращенной к горе, оно вздрагивает, и по старому камню, изрезанному частой сетью глубоких трещин, бегают тени.

Мы с Рагимом варим уху из только что наловленной рыбы и оба находимся в том настроении, когда все кажется прозрачным, одухотворенным, позволяющим проникать в себя, когда на сердце так чисто, легко и нет иных желаний, кроме желания думать.

А море ластится к берегу, и волны звучат так ласково, точно просят пустить их погреться к костру. Иногда в общей гармонии плеска слышится более повышенная и шаловливая нота — это одна из волн, посмелее, подползла ближе к нам.

Рагим лежит грудью на песке, головой к морю, и вдумчиво смотрит в мутную даль, опершись локтями и положив голову на ладони. Мохнатая баранья шапка съехала ему на затылок, с моря веет свежестью в его высокий лоб, весь в мелких морщинах. Он философствует, не справляясь, слушаю ли я его, точно он говорит с морем:

— Верный богу человек идет в рай. А который не служит богу и пророку? Может, он — вот в этой пене… И те серебряные пятна на воде, может, он же… кто знает?

Темное, могучее размахнувшееся море светлеет, местами на нем появляются небрежно брошенные блики луны. Она уже выплыла из-за мохнатых вершин гор и теперь задумчиво льет свой свет на море, тихо вздыхающее ей навстречу, на берег и камень, у которого мы лежим.

— Рагим!.. Расскажи сказку… — прошу я старика.

— Зачем? — спрашивает Рагим, не оборачиваясь ко мне.

— Так! Я люблю твои сказки.

— Я тебе все уж рассказал… Больше не знаю… — Это он хочет, чтобы я попросил его. Я прошу.

— Хочешь, я расскажу тебе песню? — соглашается Рагим.

Я хочу слышать старую песню, и унылым речитативом, стараясь сохранить своеобразную мелодию песни, он рассказывает.

I

«Высоко в горы вполз Уж и лег там в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море.

Высоко в небе сияло солнце, а горы зноем дышали в небо, и бились волны внизу о камень…

А по ущелью, во тьме и брызгах, поток стремился навстречу морю, гремя камнями…

Весь в белой пене, седой и сильный, он резал горы и падал в море, сердито воя.

Вдруг в то ущелье, где Уж свернулся, пал с неба Сокол с разбитой грудью, в крови на перьях…

С коротким криком он пал на землю и бился грудью в бессильном гневе о твердый камень…

Уж испугался, отполз проворно, но скоро понял, что жизни птицы две-три минуты…

Подполз он ближе к разбитой птице, и прошипел он ей прямо в очи:

— Что, умираешь?

— Да, умираю! — ответил Сокол, вздохнув глубоко. — Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.. Я видел небо… Ты не увидишь его так близко!.. Эх ты, бедняга!

— Ну что же — небо? — пустое место… Как мне там ползать? Мне здесь прекрасно… тепло и сыро!

Так Уж ответил свободной птице и усмехнулся в душе над нею за эти бредни.

И так подумал: „Летай иль ползай, конец известен: все в землю лягут, всё прахом будет…“

Но Сокол смелый вдруг встрепенулся, привстал немного и по ущелью повел очами.

Сквозь серый камень вода сочилась, и было душно в ущелье темном и пахло гнилью.

И крикнул Сокол с тоской и болью, собрав все силы:

— О, если б в небо хоть раз подняться!.. Врага прижал бы я… к ранам груди, и… захлебнулся б моей он кровью!.. О, счастье битвы!..

А Уж подумал: „Должно быть, в небе и в самом деле пожить приятно, коль он так стонет!..“

И предложил он свободной птице: „А ты подвинься на край ущелья и вниз бросайся. Быть может, крылья тебя поднимут и поживешь ты еще немного в твоей стихии“.

И дрогнул Сокол и, гордо крикнув, пошел к обрыву, скользя когтями по слизи камня.

И подошел он, расправил крылья, вздохнул всей грудью, сверкнул очами и — вниз скатился.

И сам, как камень, скользя по скалам, он быстро падал, ломая крылья, теряя перья…