Всё, что у меня есть - Марстейн Труде

— А разве не очевидно, что Брутус — мальчик? — спрашивает он меня. — Она могла бы просто посмотреть, что у него под животом.

Однажды мы с Толлефом сидели в пабе, я совсем недавно познакомилась с Гейром. Кайса была беременна Ингрид, родов ожидали со дня на день, я была взбудоражена и безнадежно влюблена, тогда уже прошло несколько месяцев после возвращения Руара к Анн, и мне столько всего приходилось держать в себе. Мои переживания грозились прорваться наружу, и я боялась встретиться взглядом с Толлефом, хотя мне хотелось рассказать обо всем, чтобы он утешил и дал совет, мне хотелось получить от него все, что он мог мне дать. Мне не следовало пить, но я пила. Мне очень нужно было, чтобы он понял меня и поддержал. Я хотела, чтобы Толлеф подтвердил, что влюбленность в Гейра стоит особняком в ряду прочих моих отношений. Толлеф не стал пить, сказал, ему нужно быть в форме, чтобы в любой момент сесть за руль, если у Кайсы начнутся роды, и меня это задело — возникло такое чувство, словно от меня отвернулись. Я знала, что это неразумно. Дома в своей квартире Кайса с огромным животом лежала в обнимку с маленьким Сигурдом и спала, Толлеф отвечал за них. Он позвонил Кайсе и дал ей номер телефона в пабе, где мы сидели. В тот момент своей жизни я не отвечала ни за кого и не представляла себе, что это значит — нести ответственность. Толлеф пробудил во мне страх перед тем, что меня отвергнут, и я боялась, что влюбленность в Гейра была вызвана именно им — страхом, что меня отвергнут другие. Кроме того, я испытывала потребность говорить о Руаре, анализировать и копаться в душе, а у Толлефа было ангельское терпение, он пил кофе, чай, потом уже яблочный сок. В конце концов стало понятно, кто из нас пил, а кто нет. Где-то в самой глубине души мне было необходимо верить, что Толлеф хочет меня — была бы только возможность; любая другая мысль причиняла боль.

Толлеф показывает на скамейку, проводит кожаной перчаткой, сгребая толстый слой снега, и мы садимся. У Брутуса пасть кирпичом, совершенно круглые глаза, немигающий взгляд.

— А Майкен? — спрашивает Толлеф.

— Добросовестная студентка, — говорю я. — Она пытается убить двух зайцев, изучает параллельно юриспруденцию и психологию. У нее парень с мусульманским именем, не помню каким.

— Тебя это беспокоит? — спрашивает Толлеф. Я смотрю на него и улыбаюсь, в ответ его лицо расплывается в улыбке, глаза превращаются в щелочки.

— Да нет, не беспокоит, — отвечает он за меня.

Я качаю головой, потом засовываю руки в карманы и демонстрирую шерстяное пальто.

— Смотри, — говорю я, — я очень давно искала именно такое. Тебе нравится?

— Да, — отвечает Толлеф. — Прямо по тебе.

Я чувствую, что быстро замерзаю. Небо однородного белого цвета, земля вокруг тоже белая. Толлеф замечает, что меня уже трясет.

Мы встаем.

— Ох, мое бедро, — охает Толлеф, прихрамывая, делает несколько шагов, потом походка выравнивается. Я не помню, чтобы когда-нибудь видела на лице у Кайсы макияж, разве только губную помаду по особым случаям. Тогда ее накрашенные губы так бросались в глаза, словно у ребенка, который нашел мамину помаду.

— Когда я думаю о своей жизни, она выглядит такой… трагической, — говорю я полным драматизма неестественным голосом, явно намекающим на то, каких слов я от него жду в ответ.

— Неудавшаяся жизнь, трагическая, — повторяю я все тем же тоном.

— А что в ней такого неудавшегося и трагического?

Я глубоко вдыхаю, слезы подкатывают к горлу.

— Не понимаю, — Толлеф качает головой. — У тебя есть Майкен. И ты должна ценить то, что у тебя было, даже если этого больше нет. У тебя есть я, и Нина, и сестры, и многие другие. А теперь еще у тебя есть… Ларс?

Я киваю. Да, у меня есть Ларс.

Я достаю мобильный, чтобы проверить, нет ли сообщений от него, но ничего не пришло.

В молодости у меня были разные представления о мужчине, которого я встречу и в которого влюблюсь. И который полюбит меня. Он должен хорошо выглядеть, иметь приличное образование, любить прогулки на природе и легко нравиться — моей семье и друзьям. Все это про Ларса. Он также должен быть довольно-таки, но не чересчур увлечен карьерой — примерно как Ларс.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Не думаю, что она все время казалась тебе такой, — говорит Толлеф. — Я считаю, что у тебя всегда была богатая и наполненная смыслом жизнь.

— Которую я принимала за свою.

— Так она и была твоей, и я не думаю, что такое восприятие тобой своей жизни имеет отношение к тому, какой она была — и есть — на самом деле. И потом, человек ведь проживает жизнь вовсе не для того, чтобы получить выигрыш.

Но я боюсь, что Толлеф пытается переубедить меня в том, в чем он сам не уверен, и что он делает выводы исходя из собственного опыта — из того, что есть у него самого, чего он сам добился.

— Ты особенная, — говорит Толлеф.

Я опускаю мобильный в карман пальто и смотрю на Толлефа с мольбой во взгляде, чтобы он еще сказал о том, какая я особенная.

— Я должен познакомиться с Ларсом, — говорит Толлеф.

Я киваю.

У меня есть Майкен. В любом случае, у меня есть она. Я не должна жаловаться. Майкен — больше, чем я заслужила. Думаю, это просто удача и случайность, что я родила ребенка прежде, чем стало слишком поздно. Чистая удача.

Тетя Лив говорила, что я была особенным ребенком. Однажды мы сидели на веранде, и я рассказала маме и тете Лив, что Мерете похвалила меня за то, как ловко я управляюсь с Полом Мартином, — она не боится оставлять его со мной, хотя мне всего четырнадцать.

— Он такой сладкий малыш! — воскликнула тетя Лив.

— Это большая ответственность, — заметила мама.

— Кем ты станешь, когда вырастешь? — спросила меня тетя Лив.

— Буду заниматься детьми или животными, — ответила я. — Может, ветеринаром стану.

— А я буду изучать право, — сказала Кристин.

— Мне всегда было интересно, кем станет Моника, — произнесла тетя Лив.

Тогда Кристин встала и ушла с веранды в дом.

— Почему? — спросила мама.

— Эта девочка — особенная, — ответила тетя Лив.

Я попыталась вспомнить, найти основания для такого утверждения, но не нашла; возможно, она сказала это, не придав такого уж большого значения, так же как про Пола Мартина — что он сладкий малыш. Но я все же чувствовала себя очень особенной, как и все дети.

Стемнело. Я спрашиваю Толлефа об Ингрид, и он рассказывает, что она живет в Лондоне и у нее приятель — ирландец.

— Мы с Кайсой ездили к ней на рождественские праздники, познакомились с ним, — сказал Толлеф.

— И как он тебе, достойный?

Толлеф вздыхает, поднимает взгляд к небу, кивает, задумывается, снова кивает уже более решительно.

— Да, — отвечает он. — Да.

Мы идем по мосту, мимо статуй, снег лежит на дорожках тонким неровным слоем.

— Образование немного обрывочное, но это ничего. У него замысловатый британский юмор, который я, наверное, научусь ценить, — говорит Толлеф.

Когда мы прощаемся, Толлеф крепко меня обнимает. Мне всегда хочется прижаться к нему еще ненадолго, сказать еще пару слов, услышать от него еще несколько слов в ответ, и всегда возникает чувство, что что-то заканчивается, когда мы расстаемся. Как будто целая жизнь или, по крайней мере, последняя ее половина оказалась скучной и затяжной дорогой признаний, открытий, попыток примириться с собой, надеждой и верой в это, но никакого примирения не произошло, и пока я застряла в этой точке.

Толлеф, высокий и широкоплечий, идет по улице в сером пальто, рядом трусит Брутус. Чудесный Толлеф.

В пятницу утром на пороге квартиры появляется запыхавшаяся Майкен.

— Поехали скорее, я не уверена, что тут можно парковаться.

Я не видела ее с Рождества. Я надеваю новое шерстяное пальто, розовую шаль, беру рюкзак и закрываю за нами дверь. На Майкен темно-коричневое пальто, перехваченное на талии поясом.

На улице морозно, сверкающие белизной, обсыпанные снегом деревья, солнце, кирпичные здания пылают от солнечного света, снег лежит на всех крышах. Черный автомобиль, «опель», выглядит довольно новым, не верится, чтобы он принадлежит студенту. Майкен ведет себя словно заправский водитель, но мне непривычно видеть, как она водит машину, я раньше с ней никогда не ездила.