Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

Грейнджер терпеливо сносил его взгляд какое-то время, потом повернулся и, осклабившись, звучным, с подчеркнуто негритянской интонацией голосом сказал: — Я вам все сейчас, мистер Роб, объясню. Слишком долго я в городе жил — деревенские девки мне больше не по вкусу.

Роб тоже улыбнулся. — Почему бы?

— Я только о Грейси говорю. Грейси мне не нужна, — Грейнджер замолчал, считая свой ответ исчерпывающим. Но тотчас в голове у него возникла новая мысль — как будто он неожиданно для себя что-то понял и сам удивился, что может взглянуть на факты открытыми глазами. — Нет, не так это, — сказал он. — Я о всех. Никто из них мне не нужен.

— Я как-то сомневаюсь, чтобы ты знал всех, — сказал Роб. С милю они ехали молча.

Затем Грейнджер сказал: — Может, я только Грейнджера и знаю. Еще мне сдастся, что я знаю тебя.

— Раз так, тебе повезло, — сказал Роб и с улыбкой посмотрел на Грейнджера.

— С чего бы это? — сказал Грейнджер.

— Значит, ты знаешь счастливого человека. Каждый, кто знает меня сейчас, знает счастливого человека. — Роб ткнул подушечкой большого пальца в потную грудь, прикрытую влажной белой материей.

— А мы ведь на похороны едем, — сказал Грейнджер.

— По всей вероятности, да. Я не про то, хотя я не единственный, кто ждал этого дня.

Грейнджер кивнул, не глядя, и больше не стал задавать вопросов. Усталый, еще не переваривший пришедшего к нему понимания, он не хотел продолжать разговор.

Но Роб не пожелал остановиться. — Я хотел сказать, что счастье и ко мне повернулось. Не в награду за что-то, вовсе нет. Но только несколько месяцев назад, недель даже, — да, господи, просто вчера ночью — я вдруг понял, что счастлив.

— Это хорошо, — сказал Грейнджер.

— И все она — Рейчел.

Грейнджер всем корпусом повернулся к Робу. — Ты что, от нее вволю имеешь? — Он, не мигая, смотрел на Роба, забыв про дорогу, как будто жизнь их обоих достигла своей цели и ее не нужно больше беречь.

Роб застыл на мгновение, восприняв его слова, его взгляд как оплеуху. Ошеломленный, испуганный, обозленный, он сперва не мог произнести ни слова, затем сказал: — Ты лучше на дорогу смотри.

Грейнджер оглянулся на гладкий пустой отрезок дороги и прибавил газу; лицо его ничего не прятало, ничего не выражало — как рыжеватая земля, бежавшая за ними по пятам.

Но спустя некоторое время Роб нашел удовлетворительное объяснение: он просто не понял, никто не собирался его обидеть. Грейнджер имел в виду любовь к нему Рейчел, ее терпение и ласковую заботу. А раз так, можно продолжать рассказ, можно успокоиться и объяснить, что дал ему брак. — Ты был на моей свадьбе, знаешь, почему я женился — от неприкаянности, от убожества жизни, а она попросила о помощи. Из всех единственная.

— Будто бы, — сказал Грейнджер.

— Кто же еще?

— А ты подумай.

— Но ты-то помощь получил, — сказал Роб. — Разве нет?

Грейнджер сказал: — Ладно уж.

Роб сказал: — С тех пор, как мы встретились, ты и дня не сидел без работы.

Грейнджер сказал: — Верно.

— И на будущее работа тебе обеспечена. — Роб осторожно стукнул кулаком по колену Грейнджера. — Пока у меня есть силы — а я не собираюсь терять их, — она тебе обеспечена.

Грейнджер сказал: — Премного благодарен. Надеюсь, тебя надолго хватит.

Роб сказал: — Мне нельзя распускаться, особенно теперь. Ты, Рейчел, мама после смерти деда, тетя Рина — вон сколько вас. Но я вполне к этому готов, ты знаешь. — Грейнджер кивнул, не поворачивая головы.

Роб опять не удержался: — И все это Рейчел.

— Тогда молись, чтобы ее подольше хватило, — сказал Грейнджер.

— И буду.

Теперь они ехали лесным участком, принадлежащим Кендалам, — прохладный тенистый остров ореха, дуба, старых сосен и тополей, — деньги, стоящие на корню, но еще не реализованные, — деревья, выстоявшие в годы постепенного оскудения, пока болел Бедфорд Кендал и лес распродавался участок за участком, потому что в их чаще, отступя от дороги, приютилось родовое кендаловское гнездо — старый дом, в котором родился Бедфорд.

В скором времени он будет принадлежать Робу, был подарен ему — во всяком случае, обещан — год назад. Он приезжал тогда в Фонтейн с Рейчел на неделю в отпуск; дед был слабее, чем когда-либо, с затуманенным большую часть времени сознанием, однако накануне их отъезда он прислал Сильви разбудить Роба в семь часов утра. Когда Роб, еще как следует не проснувшись, спустился к нему в халате, дед сказал: «Пусть Сильви накормит тебя, и поедем со мной». — «Куда?» — спросил Роб, и дед ответил: «Куда я скажу». Роб быстро поел, оделся и, не побрившись, явился к нему. К этому времени Ева тоже встала и пришла к отцу в комнату. Она причесывала его, но, увидев входящего Роба, мистер Кендал схватил ее здоровой рукой за запястье и сказал: «Иди пока. Вот он пришел за мной». На удивление, Ева не возразила против того, что ее отсылают, и только сказала Робу: «Не давай ему долго оставаться на солнце»; после чего Роб под руководством деда облачил его, причесал редкие тонкие волосы, а затем, нагнувшись, снова спросил: «Куда мы поедем?» Дед сказал: «Есть у тебя смирная лошадь?» Роб спросил: «А зачем?» — «Мне доехать бы, а то я что-то слабо себя чувствую сегодня». Роб сказал: «Понятно! Есть у меня одна славная старенькая кляча», — и мистер Кендал распорядился: «Так веди меня к ней». Роб, не вполне понимая, чем все это может кончиться, нагнулся, с усилием поднял грузного деда и вынес его через коридор, кухню и двор к своей машине. «Все в порядке», — объявил он, усадив деда на сиденье, и тот сказал: «Сперва давай отсюда выедем».

Когда они миновали центр города — август, суббота, улицы, несмотря на ранний час, запружены неграми, — мистер Кендал повернулся к нему и сказал: «Послушай, я тут ничего не узнаю. (Он не был в городе три или четыре года, с тех пор как Кеннерли соблаговолил в последний раз покатать его.) Если ты хоть что-нибудь соображаешь, отвези меня домой». Роб кивнул и стал медленно огибать квартал, чтобы вернуться назад, но когда они остановились у перекрестка старого Эссекского шоссе, дед сказал: «Слава тебе господи. Сверни-ка здесь». Роб сказал: «Я думал, мы едем домой. (Солнце светило сквозь заднее стекло прямо на мистера Кендала.) Мне и самому жарковато». Но дед сказал: «Я прошу тебя спасти меня», — и снова указал направо. Робу пришлось повиноваться, и он проехал мили две по неровному шоссе, думая: «Он скоро забудет, и тогда можно будет свернуть». Однако, доехав до развилки на Ричмонд, дед снова показал направо. Роб свернул и спросил: «От чего спасти, дедушка?» В бессмысленных глазах с натугой зашевелилась мысль — наконец дед вспомнил, глаза прояснились, стали осмысленнее, но сказал он лишь: «Хочу посмотреть, стоит ли еще мой дом?» — и показал прямо.

Тут Роб понял — старый кендаловский дом. Он видел ею раза два в детстве, когда они ездили туда навещать незамужнюю внучатую тетку и двух дальних родственников (все трое глубокие старики, совершенно глухие), но после того, как все они поумирали, ферму сдали в аренду человеку по имени Уивер — бывшему пьянице, убийце собственного сына, впоследствии исправившемуся, который работал у них исполу. После смерти Уивера ферма несколько раз переходила из рук в руки — с каждым разом все в худшие; Роб не был здесь уже лет двенадцать.

Дом стоял на месте — высокий (вышина в два раза превышала ширину) рубленый дом на кирпичных опорах, между которыми мог пройти, на сгибаясь, десятилетний мальчишка; никаких признаков краски на стенах и на крыше, все окна и двери настежь, во дворе коза на ржавой цепочке. Они остановились, выключили мотор и посидели минутку в молчании — обыкновенная ферма, еще один жернов для чьей-то шеи, — вид ее оставил Роба совершенно равнодушным, хоть он и сделал над собой усилие, желая как-то подогреть свои чувства: как-никак одна из колыбелей его жизни, одна из причин. Обыкновенные кирпичи и доски, ничего больше. Он повернулся к деду и увидел, что тот через ветровое стекло пожирает дом глазами, и на старом лице его блаженство младенца, дорвавшегося до материнской груди. Чтобы прервать это затянувшееся наслаждение, Роб сказал: «Ничего ему не сделалось, стоит». Дед, не поворачиваясь к нему, попытался улыбнуться. Безуспешные потуги на улыбку сменились выражением озадаченности. Роб взглянул на дом. В дверях стоял целый выводок негритят, испугано таращивших на них глазенки, — четверо или пятеро впереди, остальные, постарше, маячили сзади.

Тогда Роб понял, в чем дело, — вернее, вспомнил (потому что об этом ему писала Рина несколько месяцев назад), — Кеннерли сдал ферму негру по имени Джаррел на более выгодных, чем прежде, условиях. У Джаррела была куча детей. Роб полагал, что дед знает об этом. Он сказал: «Смотри, как у них чисто». Дед долго молчал, затем произнес: «Спасибо козе». — «Хочешь, я поищу кого-нибудь?» — спросил Роб. Снова долгое молчание. В дверях появилась высокая женщина с самокруткой в зубах. Роб спросил: «Может, хочешь поговорить с женой Джаррела?» Дед долго, не мигая, смотрел на нее, затем сказал Робу: «Я одного хочу — когда я в непродолжительном времени умру и ты получишь эту ферму, приведи ее в порядок, перевези сюда Еву и заботься о ней». Роб ответил: «Ей ведь в Фонтейне хорошо живется». Мистер Кендал потряс головой: «Это пока. Потом ей нужно будет где-то жить. Можешь ты мне это обещать или я так и умру неуспокоенный?» Роб обещал ему, просто чтобы дед перестал пристально смотреть на него, затем помахал женщине, развернул машину и поехал домой. Дед не обмолвился ни одним словом об их поездке. Но обмолвился и Роб, а потом и вовсе забыл о ней.