Горький запах осени - Вера Адлова

просьба не сердиться. Не знаю, для чего писать такие смехотворные и фарисейские фразы. «Еще бы вам сердиться!» или «Еще бы вам не сердиться!» — что это может изменить? Как старику отцу мне еще следовало бы на прощание дать вам какой-нибудь совет, подарить мудрой сентенцией. Но и это едва ли возможно. В эпоху кардинальных общественных перемен и молодых, неперебродивших идей что могу посоветовать я? Желаю вам только хорошего и стойкости, если придется сносить и плохое. Я доживу свой век в этой чистенькой стране, среди людей, с которыми так просто ладить, если есть кое-что на текущем счету. Так что не беспокойтесь. И о том, что буду тосковать один, потеряв родину, тоже не беспокойтесь. Буду, конечно. Но уже времени, отпущенного мне на все про все, остается немного. На это я уповаю.

Все необходимое для некоторых юридических формальностей, которые придется выполнить после моей смерти ты, Иржи, найдешь в конверте, в сейфе нашего банка. Я перевел это на твое имя. Кроме писем и обесцененных акций (они красивенькие, их можно пустить на растопку), там ничего нет. Так что не бойся вскрыть сейф в присутствии нотариуса. Это — мое предписание. Не исключено, конечно, что я что-то проглядел или упустил. Знаю, что этим фиглям-миглям, как говорит Ирена, вы не придаете серьезного значения, и сделал это больше для успокоения собственной аккуратной души.

Не пытайся меня понять. Это была бы нечестная игра. Размышляя обо мне, твоем вздорном заблудшем родителе, ты пришел бы к выводам столь же ошибочным, сколь и несправедливым.

Мы больше не увидимся, и бог ведает, станем ли переписываться. Поэтому прошу: не забывайте приносить на могилу фиалки, незабудки с ландышами и белые розы, белые розы… Живите счастливо, если сумеете.

Горячо вас целую. Ваш отец

Интерлакен, 27.9.1948

ЭЛЕГИЯ

Тем летом выжгло солнце голос твой

и шум листвы, и птичий перелив,

и рыбных стай безмолвье выпил зной

до валунов, до сердца реку осушив…

Франтишек Грубин

Приехала я в Прагу — мой родной город — по прошествии пяти лет. Как только автобус взобрался на Белую Гору, я с любопытством, словно чужеземка, огляделась. Был летний вечер, и город, окруженный высокими белыми домами, напоминал кулису к какому-то фильму из иного тысячелетия.

Даже сердце защемило — до того чужим показался мне этот город! Я закрыла глаза, ничего вокруг не хотелось видеть. Прага уже не та, за пять лет многое изменилось, да и я уже не прежняя, изрядно сдала. А вот и Флоренц, автобусная станция, пересеченная стародавним виадуком и увенчанная зданием музея — десятью годами позже здесь проложат дорогу на журавлиных ногах, она протянется через центр города.

Летний пражский вечер для сельчанки — удивительное зрелище. Сперва мне показалось, что на Вацлавской площади какой-то митинг, как бывало в пору моей молодости, когда здесь происходили всякие собрания, а по Праге бродили молодые люди и, сбиваясь в кучки, пели и танцевали. Мои дети как-то сказали мне, что все это была «муть», а мы тогда были «трехнутые».

Теперь я почти растроганно смотрела на эти вечерние улицы, такие светлые в летние долгие сумерки. А главное — на людей. Было их множество: по улицам прохаживались странно переплетенные в объятиях пары, к театрам семенили дамы в вечерних туалетах, все больше было молодых или уже совсем старых женщин без провожатых. У среднего поколения по-прежнему нет времени, как не было его у меня или у моих знакомых. Мы торопились, и эта торопливость явно пережила нас.

Как было глупо предупреждать молодых о моем приезде, мне вовсе не хотелось у них ночевать. Но субботним вечером деревенская гостья, без друзей и связей, не может питать особых надежд на ночлег. Стоя на остановке в ожидании трамвая, я не отрываясь смотрела на людей. Чтобы понять мой интерес, надо просто, как я, прожить пять лет в этакой глухомани. Наша усадьба точно судно в открытом море. Время от времени приходится ездить в район, а отважные искательницы приключений добираются даже до Пльзени, Клатов, а то и до Праги, есть такие охотники, но я…

Я вошла в телефонную будку и позвонила Эме — то был необъяснимый прилив сентиментальности или чего-то еще, но я так истосковалась по ней.

— Привет, тетя Надя, — ответил мне приятный молодой голос, — мама на работе, ступай к ней в лечебницу или приходи сюда, успеешь, я отчалю только через полчаса, иду на концерт.

Ладик! Что он сейчас поделывает? Да, изучает архитектуру, пошел по стопам отца. Он однажды объяснил Иренке, что нынче только такие профессии, как учитель, строитель или врач, имеют право на существование. Ирена посмеялась, но мне это не показалось смешным, как, впрочем, и его планы на будущее: по возможности быстро найти удачную работу, жениться и усыновить по меньшей мере пятерых детей.

Он пояснил нам, что рожать в сегодняшний мир детей не что иное, как безумная безответственность. В то время у него была излюбленная фраза — «безумец, танцующий на краю пропасти». А что до него, заявил он, так он не безумец, танцующий на краю пропасти, а вполне «порядочный человек». Тогда Ладик только что получил аттестат зрелости и считал, что уж коли преступно-легкомысленные люди рожают детей, а потом бросают на произвол судьбы, то порядочные люди обязаны их как-то обеспечить. Поэтому он и решил усыновить по меньшей мере пятерых — это уж будет зависеть от его заработка.

Эма не преминула заметить, что многое будет зависеть и от его жены, на что он с обескураживающей серьезностью благородной молодости ответил, что это сущая правда и он, конечно, постарается это учесть.

Я быстро прикинула, что сейчас, по всей вероятности, он на четвертом курсе. Его вежливый и задушевный голос побуждал меня к решительности.

— Мама вернется только в понедельник, к обеду, но ты можешь утром поехать прямо к ней, в «разарет». — Он по-прежнему говорил «разарет» — это у него с детства, с тех пор как однажды с бабушкой пришел к Эме и старинное слово «лазарет» вот так искорежил.

— А может, мне прямо к маме?

— В самом деле, я ей звякну, она обрадуется. Ну, пока, тетя Надя, сейчас позвоню и сразу же побегу.

Я сообразила, что он летит на концерт с девушкой, которую будет обвораживать планом усыновления по меньшей мере пятерых брошенных детей. И вместо трамвая, который довез бы меня до дома оптовика-колбасника, массивного, точно склеп,