Карамзин - Владимир Муравьев

Напечатал Карамзин в «Вестнике Европы» также несколько произведений художественной прозы: повесть «Моя исповедь» — рассказ богатого и знатного шалопая, проведшего жизнь в мотовстве и разврате и полагающего, что именно так и должен жить дворянин, эта повесть очень близка к русской сатире времен новиковских сатирических журналов; автобиографическую повесть «Рыцарь нашего времени», в которой он рассказывает о годах своего детства; очерк «Чувствительный и холодный» и одно из главных своих произведений — повесть «Марфа Посадница, или Покорение Новагорода», которую многие современники ставили выше «Бедной Лизы».

Повесть «Марфа Посадница» рассказывала об одном из самых драматических эпизодов истории вольного русского города Новгорода — присоединении его к Московскому княжеству. История Новгорода, управлявшегося выборными посадниками, была для русских вольнодумцев исполнена животрепещущей актуальности. Идеализируя общественное устройство Новгородской торговой республики, они приписывали новгородцам XI–XV веков свои республиканские идеи и, зачастую вопреки исторической истине, заставляли их действовать в соответствии с собственными представлениями о гражданской доблести.

Карамзин не случайно делает в авторском предисловии к повести оговорку, что только «главные происшествия согласны с историей». «Согласен с историей» сам факт покорения Новгородской республики Иваном III, а также то, что во главе правящей верхушки Новгорода, противившейся присоединению к Московскому княжеству, стояла вдова посадника Марфа Борецкая. Во многом достоверны бытовые детали. Но во всем остальном Карамзин совершенно сознательно идет на нарушение исторической правды: он создает обобщенные образы-типы, сжимает время действия, добиваясь большей художественной выразительности. Карамзин четко разделяет художественное произведение и научный труд. Печатая в том же году в «Вестнике Европы» статью «Известие о Марфе-посаднице», взятую из «Жития святого Зосимы», Карамзин называет свою повесть «сказкой» и противопоставляет ей свидетельства летописца.

Повесть «Марфа Посадница» была последним беллетристическим произведением Карамзина. В статье 1803 года «Исторические воспоминания и замечания на пути к Троице и в сем монастыре» он замечает: «История в некоторых летах занимает нас гораздо более романов; для зрелого ума истина имеет особую прелесть, которой нет в вымыслах». Это время наступило для Карамзина в 1803 году.

По его сочинениям и письмам виден путь, которым он шел к серьезным занятиям историей. Во время заграничного путешествия, рассуждая об «Истории» Левека, Карамзин желает иметь «хорошую Российскую Историю», поскольку она не менее занимательна, чем история других стран и народов. С годами художественно-эстетическое отношение к истории сменяется научным интересом, события прошлого интересуют его уже не только как материал для художественного произведения, но сами по себе. В 1798 году он записывает: «Займусь Историею. Начну с Джиллиса, после буду читать Фергусона, Гиббона, Робертсона — читать со вниманием и делать выписки, а там примусь за древних авторов, особливо за Плутарха». В 1799 году он пишет Дмитриеву: «В каком состоянии твоя библиотека? Я умножил свою новыми покупками, только не романами, а философскими и историческими книгами», в другом письме сообщает: «Я по уши влез в русскую историю; сплю и вижу Никона с Нестором».

«Он уже давно занимался происхождением всемирной истории средних времен, — рассказывает в своих воспоминаниях Дмитриев, — с прилежанием читал всех классических авторов, древних и новых; наконец прилепился к отечественным летописям; в то же время приступил и к легким опытам в историческом роде. Таковыми назову: „О московском мятеже в царствование Алексея Михайловича“, „Путешествие к Троице“, „О бывшей Тайной канцелярии“ и пр. Между тем он часто говаривал мне, что ему хотелось бы писать отечественную историю, но в положении частного человека не смеет о том и думать: пришлось бы отстать от журнала, составляющего значительную часть годового его дохода».

Старчевский пересказывает один из разговоров между друзьями на эту тему — решающий разговор:

«— Так приступай к делу, медлить нечего, — сказал Дмитриев.

— Но я человек частный, — возражал Карамзин, — без содействия правительства не достигну желаемой цели; притом лишусь главных доходов моих, которые приносит мне „Вестник Европы“.

— Ты ничего не потеряешь, трудясь для славы отечества, — отвечал Дмитриев. — Пиши только в Петербург; я уверен в успехе.

— Тебе все представляется в розовом виде, — сказал Карамзин с досадою.

Долго спорили; наконец Карамзин должен был уступить убедительным доводам друга и сказал:

— Пожалуй, я напишу, но берегись, если откажут!»

Карамзин решил действовать через Михаила Никитича Муравьева — товарища министра просвещения и попечителя Московского университета, поэта, человека, близкого к Александру (в 1780-е годы он преподавал ему русскую словесность и историю). Он мог со знанием дела судить о замысле Карамзина и о возможностях осуществить этот замысел.

Сам Карамзин принял решение гораздо раньше, чем согласился на уговоры Дмитриева отослать письмо Муравьеву. Письмо было написано в сентябре 1803 года, а еще в июне он писал брату: «Свирлово, 6 июня 1803 г. …Я нанимаю прекрасный сельский домик, и в прекрасных местах близ Москвы. Бываю по большей части один, и когда здорова Сонюшка, то, несмотря на свою меланхолию, еще благодарю Бога! Сердце мое совсем почти отстало от света. Занимаюсь трудами, во-первых, для своего утешения, а во-вторых, и для того, чтобы было чем жить и воспитывать малютку… Мне хочется до того времени выдавать журнал, пока будет у меня столько денег, чтобы жить без нужды; а там хотелось бы мне приняться за труд важнейший: за Русскую Историю, чтобы оставить по себе отечеству недурной монумент. Но все зависит от Провидения! Будущее не наше…»

До получения ответа из Петербурга в очередном письме брату 13 октября он пишет о том, что будет работать над Историей, как о деле решенном: «Дурное время заставило меня наконец выехать из деревни, где я жил пять месяцев. Не могу вообще жаловаться на свое здоровье, но зрение мое слабеет; это заставляет меня отказаться от журнала; но примусь за Историю, которая не требует срочной работы».

28 сентября 1803 года Карамзин отправил в Петербург письмо Муравьеву:

«Имея доказательства Вашего ко мне благорасположения, а более всего уверенный в Вашей любви ко славе отечества и русской словесности, беру смелость говорить Вам о моем положении.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});