«Профессор накрылся!» и прочие фантастические неприятности - Генри Каттнер

что я заснул прямо на диванчике.

Среди ночи я сквозь сон почувствовал, что ворочаюсь на жесткой обивке. Очень смутно я помню, как поднялся и пошел в темноте в привычную спальню. Поездка на эскалаторе была похожа на ночной полет. Когда же я проснулся, то обнаружил, что лежу, вытянувшись на спине, как труп, в своей постели на черных простынях.

Конечно, я снова был в голубой тунике, то есть гробовщики опять приходили в темноте. Может, именно они провели меня наверх? Или им это не потребовалось?

Дни медленно текли своей чередой. Было трудно поверить, что прошла лишь неделя с небольшим. В одиночку ничего не сделаешь. Что хуже всего, мне было не с кем поговорить. Я даже решил еще раз сходить к себе в кабинет, зная, что, по крайней мере, Торнвальд должен меня узнать. Но на этот раз меня засекли еще на подходе, и Торнвальда в кабинете не оказалось.

Как-то раз я поговорил с ребенком. Он был слишком мал и попросту не понимал, что меня не существует. Это был очень интересный разговор, хотя он и напоминал больше монолог. Но тут подбежала мама и оттащила ребенка от меня. Мальчик не хотел уходить. Возражал, что разговаривает с хорошим дядей.

– Нет, сынок, – подталкивала его мать, пока он оглядывался через плечо. – Это был не дядя. Это был дух. Больше никогда не разговаривай с духами.

– Ой. Но он был похож на дядю.

– Нет, это был дух.

– Ой… – Ребенок наконец поверил.

Наверняка она повела его к Торнвальду, чтобы снять сглаз.

Читать в доме было нечего. Я вышел в город и набрал всяких книг и журналов, однако наутро они исчезли. Я принес еды, но гробовщики забрали и ее, как только я заснул. Я ложился спать в разных кроватях по всему дому, но все равно просыпался в своей спальне.

Вскоре я обнаружил, что большую часть времени провожу в постели, натянув священную голубую тунику. Она оказалась гораздо удобнее одежды, за которой надо было еще куда-то идти. Почти все дни и ночи напролет я дремал, временами просыпался, как ночное животное, и начинал бродить по дому, но тут же снова отключался. Я снова стал есть пищу мертвеца, которую мне приносили каждое утро. Если бы Торнвальд хотел, он мог найти множество способов избавиться от меня, так зачем волноваться из-за какой-то еды?

Нужно было дожидаться общества. Больше мне ничего не оставалось.

Как-то раз я глянул в зеркало и поразился, каким осунувшимся и заросшим стало мое лицо с горящим красным кругом на лбу. Мне было страшно.

– Ты почти в их власти, Ллойд, – вслух сказал я, и мой голос эхом пролетел по всему дому. – Ллойд, возьми себя в руки!

Я обхватил зеркало обеими руками и посмотрел себе в глаза. За все это бесконечно долгое время это были единственные человеческие глаза, которые я видел. Я прикоснулся тремя пальцами к зеркальной поверхности – так в видеофоне выглядит подобие рукопожатия. Но я был слишком далеко от своего мира, чтобы пожать собственную руку, даже прикоснуться к собственному отражению в зеркале. Мои пальцы ощутили лишь холодное стекло.

Я встряхнулся. Это становится опасно. Я что было сил сжал руки – пусть боль в загипсованной кисти напомнит мне, что я пока жив. Потом поднялся наверх и в первый раз за все дни побрился. Принял душ и выбросил голубую тунику в стирку. Завернувшись в простыню, я спустился на первый этаж.

Затем открыл дверь и выглянул наружу. Улица была пуста. Общество отказалось от меня, вся материя мироздания отделялась от частицы, которая была мной. Но скоро общество вернется. Я должен быть наготове. Единственной моей защитой были знания. Я знал, что магия – вымысел. Сила объективного и логичного разума оберегала меня от безрассудных эмоций моего мира. Но разум может быть подорван одержимостью.

Одержимость – навязчивая идея, и пусть я знаю, что для нее нет никаких оснований, но я не могу от нее избавиться. Итак, я понимал, что значит это слово. А его ближайший сосед, принуждение, стоит ступенькой выше. Неодолимое желание что-либо сделать против собственной воли. Магия возможна благодаря этим механизмам, работающим в голове и теле ее адептов. Это сгубило Джейка Халиайю. Я помнил, как он дергался, подобно рыбе, на погребальной кровати. Он корчился, как тотем Рыбы, который, по его мнению, входил в него.

Одержимость – это вера в магию.

Принуждение – это имитация тотема Рыбы.

Это смерть.

Но Халиайа сотрудничал с обществом, принимая смерть от магии. А я не собираюсь им помогать. Они могут изолировать меня. Метка на лбу говорила, что я человек без души, идущий в земли тотема Орла и мертвых. Но, вернувшись для погребального ритуала, общество не увидит верующего, покорно принимающего свою участь.

Я стал думать, что сделаю, когда придет этот день. Наверное, лучше всего будет до поры до времени соглашаться с ними. Весь эффект пропадет, если люди обнаружат меня шатающимся по дому. Нет, пусть они видят обыкновенного будущего мертвеца, лежащего в постели, – пока Торнвальд не произнесет свою речь.

И вот тогда…

Я раз за разом прокручивал в голове знакомый наговор, который учил каждый Черный президент. Этот наговор накладывал на самого черного грешника самое страшное проклятие тотема. Торнвальд ближе к смерти, чем он думает. А может, он об этом и не думает вовсе. Но я надеялся, что все же думает. Мне было приятно представлять, как он тревожится и боится.

Я был вправе сместить Белого президента, допустившего такую грубую ошибку, как и Торнвальд был вправе навлечь на меня удар. Я мог назначить нового президента, как он пытался назначить замену мне. Я представлял, кто подойдет на эту должность, вспоминал всех подающих надежды молодых специалистов. Я чувствовал себя бодрым и счастливым – почти счастливым.

Мне никак не удавалось вспомнить наговор. Было бы неплохо иметь под рукой книги, чтобы освежить в голове его текст. Не важно. Подойдут любые пафосные слова. Важен эффект, производимый на слушателя, ведь в самих фразах нет никакой магии. Разработав подробный план, я ощутил не только усталость, но и покой. Я знал, что делать. Я представлял себе лица людей, когда я сяду в погребальной постели и брошу проклятие в лицо Белому президенту…

Я долго-долго стоял на пороге и смотрел на улицу. Наконец на движущейся дорожке появился человек. Я подумал, что я его знаю. Когда он подъехал ближе, я окончательно уверился в этом. Я не мог вспомнить его имя, но он