Джентльмены-мошенники (сборник) - Эрнест Хорнунг

Однажды Гримси все-таки заговорил с соседом справа, но тот отпрянул на противоположную сторону клетки, будто его искушали совершить немыслимое преступление.

У себя в пансионе за ужином юный Гримси бесплодно пытался вовлечь соседей в светскую беседу, но те лишь порыкивали в тарелку, как собаки над костью.

Примитивным существам, пожалуй, и впрямь всего интереснее за обедом еда, но никакой первобытный инстинкт не извиняет цивилизованных людей, привыкших собираться за одним столом. В конце концов юный Гримси начал заводить друзей в прессе, среди персон, имевших привычку или талант оказываться на слуху. Он читал о свете, и о светском обществе, и о событиях в Верхнем Вест-Сайде; в конце концов он и в самом деле начал находить удовольствие в их проделках, совсем как оборванец, прижавшись носом к окну магазина игрушек, пускает слюнки и дает волю воображению.

Он был запанибрата с августейшим Вильгельмом и мистером Карнеги, он знал, который из Уотербери забил решающий гол в турнире по поло и какого цвета был его пони; он разбирался в родственных связях множества первых семей и в бесконечном количестве браков и разводов; а совсем недавно он целых три дня с величайшим волнением следил, как палата представителей выбирала подарок на свадьбу в Белом доме[118]. Он был в курсе, что мистер Гэри из “Стил-Траста” отбыл из Экс-ле-Бена двадцатого и семь дней спустя отплывет из Саутгемптона; что первый муж миссис Биксби был из Стрэнджей и что ее сын от первого брака переехал в Париж по велению души; что Мемсахиб – лучшая кобыла на конноспортивной выставке в клубе “Пайпин-Рок”, что Кальвер-Стоуны заказали за границей новое жемчужное ожерелье для дочери, которая собралась замуж за графа де Шальвре; что Бак Стрингер из гарвардской футбольной команды бил левой и что Уинстоны после шумихи вокруг их развода на Манхэттене решили восстановить свою репутацию в Вашингтоне.

Одни были в море, другие – на берегу, в Леноксе, Дареме, на Палм-бич… Моберли Гримси все было едино; он скакал по земному шару как кузнечик (не выходя, впрочем, из гостиной), стоило ему открыть экстренный выпуск дневной газеты или взяться за колонку сплетен под кофе с булочкой. Все это он сдабривал самыми смачными абзацами из еженедельников светских новостей, совершенно бесстыжим образом делившихся с ним самыми пикантными сплетнями из кулуаров.

Со временем он узнал массу всяческой информации, которая была бы бесценной для старой верной нянюшки в каком-нибудь трехэтажном романе или для редактора столичной газеты. Но все это было лишь шагом в его акклиматизации, превращении из чрезмерно общительного провинциала в истинного сдержанного ньюйоркца. В печати он обрел сотни шапочных знакомств, в жизни – ни единого. Трудно это – сломать лед, когда приехал из провинции.

Так что вряд ли можно было винить юного Гримси, когда он принялся выискивать странные и незнакомые заведения для обедов и ужинов. В конце концов, это было неизбежно. Ведь если в своем кругу его считали подозрительной личностью, то, может, кто-нибудь на задворках общества удостоит его улыбки или кивка. Начал он, разумеется, со светящихся электричеством ресторанов Шестой авеню, где стены обиты сандалом, счета выписывают красными чернилами, а поят и кормят такой дрянью, что потом на улице Гримси шатало от малейшего ветра.

Однажды он набрел на ломбардский пансион на Девятой улице, где наконец-то его общительность нашла отклик в лице датского дога, который положил голову на стол и взирал на него с обожанием – всего лишь за то, что получил половину мяса с тарелки.

Другим вечером он ужинал в уставленной винными бочонками комнате, когда вошли двадцать человек – все как один крайне упитанные и с вощеными усами – с загадочными продуктами в руках. Как он позже узнал, о таких яствах можно прочитать лишь в модном рассказе или в carte du jour в “Дельмоникос” или “Шеррис”: трюфели, фуа-гра, нежные тушки голубей, ароматные соусы, причудливые артишоки, початые бутылки – здесь собрались дары многих кладовых. Все эти люди были шеф-поварами, собравшимися готовить для себя. Прежде Гримси и в голову не приходило, что кухонных дел мастерам тоже время от времени необходимо есть, однако у него на глазах они столпились вокруг раскаленной плиты в углу и наглядно опровергли поговорку про семь поваров, наполнив комнату волнующими запахами.

Под пиршественный стол они приспособили стол бильярдный, за который с огромным удовольствием и уселись со множеством оживленных жестов и возгласов. Лишь иногда они с неодобрением косились на Гримси с его холодной ветчиной и тушеной капустой.

Повар-испанец на Перл-стрит принес ему такое блюдо, что с тех пор он точно знал, как чувствует себя пожар третьей категории; на Вашингтон-стрит ему попалось армянское преступление против рода человеческого, главным ингредиентом в котором, судя по всему, была сера. Впрочем, Гримси был бы не против, если бы не кислые мины на лицах ужинавших, когда он подставил свой стул к их столу. Во всех его странствиях только лишь дог с Девятой улицы и ответил ему взаимностью, но и тот оказался предателем, когда на другой стол подали жаркое.

Вечером четвертого декабря в поисках какого-нибудь нового необычного заведения юный Гримси впервые за полгода жизни в городе… заблудился.

Свою клетку он покинул в четыре часа дня и, пользуясь тем, что в его распоряжении было еще несколько часов, решил исследовать район вокруг Генсвурт-маркета. На каждом углу ему попадалось что-нибудь интересное, и в конце концов он окончательно потерял ориентацию в пространстве. К примеру, все торговцы – преуспевающие господа, по крайней мере с лица – были укутаны в грубые белые хлопковые халаты, которые закрывали их с головы до пят, совсем как сутаны священников. Тротуары были полностью закрыты деревянными тентами, с балок которых свисали четвертины говяжьих туш, ягнята, подстриженные под пуделей, фазаны, черепахи и прочая. Гримси мягко отодвинула с дороги грузовая телега, которую что-то невидимое влекло за угол, затем его вытолкала на обочину повозка, полная накрытой мешковиной провизии.

Через некоторое время его внимание привлекли двое в белых халатах, очевидно пытавшиеся обучить кур не высовывать головы из клеток, когда сверху, с высоты шести футов[119], на них падает другая клетка с живыми курами. Куры, похоже, были совершенно не против такого времяпрепровождения. Двое в халатах были предельно серьезны, так что это была не игра; атмосфера немножко разряжалась, лишь когда один из них находил теплое яйцо, что случалось нередко. Нашедший прятал яйцо в карман и на пальцах показывал счет.

Юный Гримси так заинтересовался – сначала курами, каждый раз умудрявшимися избежать неминуемой гибели, а потом подсчетом яиц, – что нашел, куда удобно прислониться, и закурил сигарету. Близилось шесть часов, когда он снова огляделся и обнаружил, что говяжьи туши и прочая снедь, совсем недавно украшавшая тенты магазинов, загадочным образом пропала, как, впрочем, и сами тенты; оттуда, где только что были людные магазины, на него отовсюду смотрели глухие ставни закрытых окон.

Решив двигаться дальше, он с немалым удивлением обнаружил, что находится в настоящем заколоченном городе с крепостной стеной, колоннами, бастионами и сторожевыми вышками.

Читая названия улиц, он понял, что не знает ни одной: Грейс, Лов, Грант, Стронг-стрит… За воротами блеснула река, и, решив, что это Гудзон, а значит, восток, юный Гримси повернулся к реке спиной и прошествовал по опустевшему рынку к воротам на противоположной стороне. Он вышел на улицу, застроенную складами и облезлыми доходными домами, которая, как казалось, шла в сторону знакомого Нью-Йорка. Но, перейдя небольшую площадь, Гримси увидел в пыльном окне траченную мухами вывеску “Столовая Гриттина” и вспомнил об изначальной цели своей прогулки.

Снаружи заведение походило на дешевую кофейню. Сквозь грязное стекло он разглядел два стола, не обремененные скатертями и заставленные посудой бронебойной разновидности, какую нередко можно видеть в заведениях низшего класса. Вполне возможно, Гримси прошел бы мимо, если бы не картина в окне. Это был портрет пастелью в тяжелой золоченой раме, изрядно припорошенный пылью. Он был подписан: “Эдвард Эскью Сотерн[120], 1858”.

И все равно вряд ли бы он остался удостовериться в правдивости вывески – насколько вероятно, что знаменитый комик снизойдет до увековечивания себя пастелью в такой дыре? – если бы не афиша, небрежно свисавшая с угла рамы, отвлекая внимание от ее довольно облезлого вида.

“Сегодня, – гласил плакат в три фута длиной, – впервые на американской сцене после сотни представлений на Друри-лейн развернется знаменитая драма “Тайные богатства, или Все против нее” с мистером Уэйнбеджем Могемом в главной роли. Мистер Могем предстанет в своей прославленной роли Уиллоуби Сатерли – джентльмена и детектива; вместе с ним на сцену выйдет первый состав исполнителей, в том числе Дженис Мэйбон в роли томящейся, но побеждающей Истебы; мистер Джек Гэллант в роли змея-искусителя сэра Эверли Тернкота; мистер Хэлси Джеймс в роли Честного Джона Уэксфорда, связанного затруднительными обязательствами; мистер Хорас в роли Исаака – истинного друга; мисс Вурхес в роли бестии служанки и многие-многие другие, а также все элементы атмосферы, декорации, костюмы и прочая. Билеты на входе или в кассе, Американский театр, Бауэри”.