Павел I (гроссмейстер мальтийского ордена) - Василий Сергеев

НАКАНУНЕ

– А что делать, если тиран окажет сопротивление?

– Когда хочешь приготовить омлет, надо разбить яйца.

Граф Пален – офицеру-заговорщику в ночь с 11 на 12 марта 1801 г.

Павел и без предупреждений Палена, верхним чутьем, слышал, что на него надвигается что-то страшное. В последние дни даже сам Пален, за которым он чувствовал себя как за каменной стеной, начал его пугать. Он написал приказ начальнику тайной полиции – вызвать как можно скорее в Санкт-Петербург из их имений сих двух: Аракчеева и Ростопчина. Только они смогут предупредить возможное убийство.

Узнав об этом, Пален понял: сейчас или никогда. И твердым шагом направился в рабочие покои государя императора.

Павел сидел над бумагами. Мерный ход часов, казалось, подчеркивал полную тишину. Царь поднял голову и взглянул на графа. Впервые он применил к своему доверенному лицу такой же способ моральной пытки, какой применял к визитерам, которым не доверял, – молчание. Чем дольше длилось молчание, тем сильнее государь делал вид, что не замечает графа. Но крутил вокруг пальца перстень с сапфиром: этот жест означал, что он едва сдерживает ярость.

Пален так описывает состоявшийся далее диалог в своих мемуарах:

«Вдруг он спрашивает меня:

– Господин фон Пален, вы были здесь в 1762 году?

– Был, Государь!

– Так вы были здесь?

– Да, Государь! Но что Ваше Величество хочет сказать?

– При вас ли произошел переворот, лишивший отца престола и жизни?

– Я был свидетелем этого, но не участвовал в этом, я был очень молодым унтер-офицером Кавалергардского полка, но почему Ваше Величество ставит мне этот вопрос?

– Почему? Да потому, что хотят возобновить 1762 год!

Я затрепетал при этих словах, но тотчас овладел собой и сказал:

– Да, Государь, это хотят сделать: я это знаю, ибо сам принадлежу к заговору.

– Что вы говорите?

– Да, Государь, я принадлежу к этому заговору и должен делать вид, что принадлежу к нему: мог ли бы я иначе знать, что замышляется, если бы не делал вид, что принадлежу к заговору. Но будьте покойны. Вам нечего опасаться: я держу все нити заговора».

Странным образом многие исследователи желают видеть в том, что список заговорщиков попал в руки Павла, некую нелепую случайность, а в Палене – суетливого глупца, лихорадочно отыскивающего место, куда бы понадежнее список страшный спрятать. Ничего этого не было. Граф Пален сам, недрогнувшей рукой, положил список заговорщиков на императорский стол:

– Я знал, Государь, что в течение нескольких месяцев готовился заговор с целью убить вас. Чтобы быть в курсе всего и спасти вас, мне недавно пришлось сделать вид, что я присоединился к кучке этих негодяев.

– Но почему вы мне об этом не сказали раньше? – произнес Павел с чувством огромного облегчения.

– Именно потому, что у меня не было прямых доказательств, не было списка негодяев. И, простите ли меня, Государь, за дерзость, но я боялся, что если откроюсь вам, ничего на руках не имея, ваши подозрения относительно меня, моей искренности, свяжут мне руки...

Павел не мог не признать справедливости этого аргумента. Да, Пален обманывал его, но кто, какой пурист сможет сказать, что это – не классический случай обмана во благо?

– Как, однако, осмелиться мне показать вам, Ваше Величество, этот список, – продолжил меж тем после небольшой паузы Пален, – не боясь разорвать вам сердце?

Павел I поднялся. Он доверчиво приблизился к лживому другу, как будто хотел попросить у него прощения за то, что подозревал его, и прошептал:

– Разорвать мою душу, друг мой! Сколько лет я уже живу за гранью того зла, которое мне хотят причинить. Мне ль привыкать, что самые близкие на меня же и умышляют...

Он повернулся к столу и взял список. В глаза ему бросились знакомые имена, знакомые подписи... Он чуть не задохнулся, у него из глаз покатились слезы. Он простонал:

– Моя жена! Мой сын! Александр во главе чудовищного заговора! Что я им сделал?

Но сразу его вновь охватил всепобеждающий страх, и он почти выкрикнул приказ:

– Я хочу, чтобы еще до начала Пасхи все заговорщики, начиная с императрицы и царевича, были заключены в Шлиссельбургскую крепость и казнены за государственную измену.

К Палену опять вернулась его властность и он позволил себе не согласиться с императором:

– Государь, Пасха наступит еще не скоро. Необходимо, чтобы ваш приказ был выполнен как можно быстрее. Ждать дольше – значит вызвать у заговорщиков подозрения в том, что их разоблачили, и тем самым дать им возможность бежать.

– Я вас понимаю, Пален. Действуйте как можно быстрее. Пусть будет так.

– Я восстановлю порядок в России, Государь!

– Подумать только, я чуть было не счел вас одним из предателей. Вы меня спасаете, Пален.

Теперь никто в России не был могущественнее Палена. Успех – и он в первых рядах тех, кто возвел на престол нового императора, более того – сам новый император у него в руках! Поражение? Оно может прийти лишь к заговорщикам, а разве он к ним принадлежит? Напротив, у него прямой приказ Павла на арест лиц, дерзко умысливших на трон и Отечество, и поименно ныне известных императору. Ужели он остановится перед тем, чтобы арестовать их? Не только арестовать, но и перевешать не затруднится!

«Среди тех, – сообщает Бернгардт, – которые хорошо знали Палена, было распространено мнение, что он замышлял в случае неудачи переворота арестовать Великого Князя Александра вместе со всеми заговорщиками и предстать перед Павлом в роли его спасителя».

В том, что он очень серьезно просчитывал такую возможность, убеждает простое обстоятельство: курьеры за Аракчеевым и Ростопчиным были посланы без малейшей задержки. Не дай Бог, что-нибудь сорвалось бы – и чем он, в чьих руках была, в частности, почтовая связь, эту задержку мог бы оправдать?

ДЕНЬ

11 марта ранняя весна подарила жителям Петербурга ясное, безоблачное небо: холодное, но многообещающее солнце золотило купола, колоннады, фонтаны и многочисленные городские сады. Даже Михайловский замок, возвышающийся, подобно крепости, над улицами столицы, не выглядел таким мрачным и тяжеловесным со своими подъемными мостами и водяными рвами.

В замке царь давал ужин, за которым следовал концерт. Пела знаменитая мадам Шевалье, французская актриса, о которой говорили, что она должна занять освобождающееся место Гагариной.

Монарх, которого всегда очень трогал ее голос, теперь почти не слушал певицу и, было видно, что ее вокализы только раздражают его.

У него было недовольное выражение лица.

На ужине присутствовали императрица, два старших сына, молодая принцесса Виттенберг, княгиня Ливен, граф фон дер Пален и некоторые другие. Мария Федоровна делала огромное усилие над собой: казалось, она пытается скрыть страх. Александр также молчал. Он замкнулся в себе, у него был до странности хмурый и отсутствующий вид.

– Что с вами сегодня, Ваше Высочество? – спросил его царь.

Александр сослался на легкое недомогание, которое лишило его голоса. Однако он напоминал человека, вернувшегося из далеких миров.

– Вы должны непременно обратиться к нашим врачам; легкое недомогание может быть признаком серьезной болезни. Завтра вы будете чувствовать себя лучше, если последуете моему совету.

Вечером на стол впервые подали новый фарфоровый сервиз, украшенный видами Михайловского дворца. Император с такой радостью смотрел на него, что даже не удержался, охваченный ребяческим восторгом, поцеловал несколько блюдец и воскликнул:

– Я никогда не переживал таких приятных мгновений!

Ужин протекал в расслабленной обстановке, которую, кажется, создавал один государь. Он шутил даже с председателем Коллегии мануфактур, князем Юсуповым, жалуясь на плохое качество зеркал, украшавших его гостиные:

– В них я все время вижу свое лицо перекошенным, – говорил он с притворным недовольством. – Шея словно бы свернута...

К десяти часам вечера он ушел, попрощавшись со своим окружением гораздо приветливее, чем обычно.

ВЕЧЕР

Когда Анна Петровна попросила разрешения уйти, она обняла царя и он спросил ее:

– Вам не кажется, что этот дождь предвещает беду?

Он встал, приблизился к окну, приподнял занавеску. На улице стояла непроглядная шелестящая тьма, и в ней колыхались огоньки свечей –

«видимое небытие».

Словно крыло невидимой птицы взмахнуло рядом с императором, и он на мгновение очутился в другом вечере, четвертьвековой давности, когда маленький мальчик Павел мечтал об отнятом у него матерью городе солнца. Вот он, этот город, за окнами, и принадлежит он, как мечталось тогда, ему, – но нет той радости, которую предчувствовал маленький мальчик. А видимое ничто за окнами осталось, оно, как и тогда, дышит таинственной жутью, и по-прежнему колышутся там огоньки свечей... – Вовсе нет, Ваше Величество. Это обыкновенный весенний дождь, – ответила Анна Петровна на вопрос, о котором он уже позабыл.