Земля зеленая - Андрей Упит

Старший батрак Бривиней чувствовал себя распорядителем и с достоинством держался в этой роли, — хозяин ни во что не вмешивался. Стоя во весь рост на порожней телеге, Мартынь окидывал взглядом всю вереницу, «Высвободи гриву из-под хомута, а то шею сотрет», — поучал он парня, не замечавшего изъяна в упряжи. «У тебя чека выпала, смотри, как бы передок не соскочил», — напомнил он другому. А Дудинскому из Межавилков сказал строго: «Чересседельник отпусти посвободнее, у гнедого маловат хомут, душит… Ну и люди: не видят, что у лошаденки уже язык вываливается». Обошел низом поле, проследил, чтобы не оставляли небольших, глубоко засевших камней: одному помог взвалить на воз, другому подбросил доску и велел осадить телегу назад, чтобы доска легла не слишком круто и было бы легче двигать по ней камень. Он сердился, видя, как подводчики старались поскорее сбросить на дворе камни и спуститься вниз, — стройно и красиво начатый штабель стал расползаться в бесформенную кучу, основание которой скатывалось между кленами почти к самому колодцу.

Хозяин Бривиней только иногда выходил посмотреть, освобождается ли от камней кусок поля у черной ольхи. Вначале он плохо разбирался, потом глаза привыкли отличать, где еще лежат булыжники, а где только сереет пятно земли — след после камня. Перед самым обедом большая часть работы была сделана; теперь уже не было сомнения, что сегодня все закончат, бривиньской дворне не придется надрываться. Бривинь, улыбаясь, погладил бороду.

Потом возникла еще одна причина для улыбки. Екабу, должно быть, надоело дремать в своем чулане, вышел и примостился сзади на телеге Мартыня Упита. Хотя у парня городские сапоги и брюки из фабричного материала, оделся он в старое отцовское пальтишко, а на голову напялил заячий треух.

От этой неожиданности старший батрак заметно смутился, чувствовал себя неловко; его глаза настороженно и пытливо оглядывали всех, — он боялся, чтобы кто-нибудь, проезжая мимо, не отпустил шутки насчет хозяйских сынков, штудентов, для которых книжные листы оказались чересчур тяжелыми, и потому пришла охота попробовать, как вывозят камни. От этих зубоскалов всего можно ждать, в разгаре работы они чувствовали себя смелыми, Мартыню уже казалось, что вокруг мелькают ядовитые улыбки, насмешливые взгляды.

Ешка сидел, ухватившись белыми холеными руками за край телеги, спрятав мрачное, опухшее лицо в воротник пальто; сердце старшего батрака дрожало от страха: как бы не передумал и не убежал домой! Всю дорогу Мартынь, не умолкая, говорил о том, что будто сын Ванага еще весной выворачивал камни и обсуждал, как их вывезти в гору, и вместе с другими только и ждал этого благоприятного морозного дня. Наболтавшись вдоволь о камнях, перешел к трепке льна, к близкой зиме и поездкам в лес за дровами, к другим работам, которые Ешке настолько же чужды, как вот эти ненавистные булыжники. Временами он бурчал в ответ что-то непонятное и подбирал длинные ноги, чтобы не волочились по земле.

А силы у него точно у быка, только совсем не умел ее применять. Несмотря на все уважение к студенту и будущему собственнику Бривиней, который знал по-русски и по-немецки, старший батрак смотрел на него как на увальня.

— Стой, стой, — остановил он, когда Ешка ухватился своими непривычными руками за тяжелый обломок, будто собираясь одним броском взвалить его на телегу. — Так можно в порошок растереть. Камни поднимают не силой, а умом.

И не спеша прислонил к телеге доску, другой конец заправил под камень.

— Так. А теперь приналяжем вдвоем, посмотрим, что он нам скажет. — Обломок одним боком лег на доску. — Ага! Двинулся, барин. А ну, еще разок! Убери пальцы с грядки телеги, а то оторвет, как лоскут.

Ешка засопел от натуги и уперся ногами так, что захрустел промерзший ил.

«Глуп! — решил Мартынь. — Нет понятия. Однако пусть тужится, на пользу, — в Клидзине все эти годы только и делал, что жрал булки с колбасой да запивал пивом».

На третьем заезде Ешка снял отцовское пальтишко и бросил на камни. Треух сдвинул на затылок, — волосы совсем взмокли и слиплись на голове. Ванаг подвел Лизбете к дверям кухни и показал на него, потом оба со счастливой улыбкой переглянулись: почему бы Ешке не стать человеком?

Андру Осису все время помогал Маленький Андр. Помощник по ахти какой, но Андр и такому рад; кроме того, уговорился с другими возчиками, что будет брать камни в правом углу поля — там кругляши, они и полегче и не так режут руки. Порожняком оба ехали молодцевато и важно, — покрикивали, стояли на телеге, Большой впереди, Маленький позади, ухватившись за пиджак своего напарника. Когда на полдороге встретили Мартыня с Ешкой, Большой Андр покрутил в воздухе вожжами и крикнул:

— Ну-у, сволочь! Тащится, словно балбес в уездную школу! — Балбес — это тот айзлакстский парень, один из собутыльников Ешки.

А Маленький — еще громче:

— Ковыляет, как курземец по двору! — Понятно, что имелся в виду второй собутыльник.

До самого загона оба, сгибаясь, смеялись удачной шутке.

Въезжая с возом на гору, встретили Иоргиса из Леяссмелтенов; его статный жеребец уже не хотел без понукания бежать рысью. Теперь Маленький Андр начал первым, подергал вожжи:

— Тащись, тащись, жених этакий!

И еще добавил:

— Тянет, точно сундук хозяйской дочки с приданым!

На этот раз шутка не развеселила, в наигранном смехе прозвучало нечто такое, чего не должен был слышать никто на белом свете! Большой Андр помрачнел и набросился на помощника, когда тот собрался было отпустить новую, более ядреную шутку.

Когда хозяин и хозяйка Бривиней, приветливо улыбаясь, вышли во двор и предложили участникам помочи передохнуть — навесить лошадям торбы с овсом, а самим идти обедать, — все дружно отказались: работы еще часа на два, не стоило устраивать перерыв, а потом начинать сызнова, лучше одним разом кончить, тогда можно и поесть. Двое-трое только попросили чистые тряпочки, чтобы перевязать пораненные пальцы. Старший батрак подмигнул хозяину: это, дескать, я придумал и заблаговременно успел внушить свою мысль остальным. Конечно, при такой работе легко можно подсунуть пальцы под острый, как нож, край какого-нибудь осколка или даже сломать руку, что иногда случалось… Перевяжут — и пусть работают, пока не пьяны, — пообедают и выпьют, когда камни будут лежать во дворе, а потом по домам.

Действительно, не прошло и полутора часов, как внизу накладывали уже последние возы, а другие, на дворе, опорожнив телеги, подвешивали на шеи лошадям торбы с овсом и шли друг за дружкой в дом. Осис не успел свалить свой последний воз, едва въехал во двор, увидел Рутку, около его телеги горячились два коня, привязанные к задку. Отменный нюх у этого лошадника Рутки: ни днем раньше, ни часом позже, — всегда успеет вовремя, если в усадьбе затевается какое-нибудь торжество и пахнет выпивкой. Нужда Осиса всем известна, — участники помочи разом сгрудились вокруг лошадей: осмотреть, сравнить, оцепить. Нашлись тонкие знатоки. Один умел безошибочно определить, здоровы ли ноги у лошади, другой исследовал копыта, третий делал различные фокусы — махал рукой, тыкал пальцем и дул в глаза коню, чтобы проверить зрение. Установить по зубам возраст — это всякий сумеет, а вот сказать, кашляет ли лошадь, нет ли у нее каких-нибудь других скрытых изъянов, для этого нужен особый опыт. Взволнованная Осиене терлась в толпе, прислушиваясь, расспрашивала, сама пыталась рассуждать: в ногах у нее путалась вся тройка ребят. Было из-за чего волноваться: лошадь для испольщика — основа хозяйства, благосостояние семьи во многом зависело от того, хорошо пли плохо тянет коняга.

Рутка стоял спиной к толпе, всем своим видом выражая презрение знатокам лошадиных статей. У него деловой разговор только с Осисом, он приехал сюда не для того, чтобы слушать пустые проповеди. «Об этом рослом сивом копе говорить нечего, он Осису ни к чему. Молод — несомненно: кто видел когда-нибудь зубы у лошади, сразу скажет, что ему нет еще и десяти лет. А вот посеревшие передние ноги и глубокий след от чересседельника яснее ясного доказывают, что сивый четыре года пробегал почтовым рысаком в Кокнесе. А какой толк от загнанных почтовых коней, каждый может судить на примере того же Рийниека, у которого хотя и рессорная телега, но как запряжет такую клячу, отслужившую свой век у Бренфельда, то идет — на пол-трех, на пол-трех!..»

Язык у поганого Рутки такой же гибкий, как кнутовище, которое он, разговаривая, непрестанно сгибал в руках. Хитер и лукав лошадник: о Рийниеке упомянул, должно быть, только потому, что поблизости стоял Ванаг и слушал, благосклонно улыбаясь. Вот гнедой этот как раз для Осиса. Рутка специально подыскивал его, потому и запоздал сегодня. «Нет, конь родился не в Юнкурской волости, только вырос там, — хозяин купил его жеребенком на Неретской ярмарке. Кормил и поил, как собственного сына, — до конца жизни держал бы, если бы этой осенью не вздумал выкупить усадьбу и для первого взноса лучшую лошадь пришлось вывести из конюшни. У копя никаких изъянов: воз можно нагрузить с верхом, хоть по дороге, хоть по целине — всюду протащит. Двенадцатый год, шаг такой, что держись только. Рысь не особенно любит, но Осису ведь не свататься ехать».