Девятный Спас - Анатолий Брусникин

Но что будет дальше, Попов уже догадывался. Фрол вылезет наружу, где ход наверняка прикрыт дверцей. Мужик он умный, сообразит придавить люк чем-нибудь, чтоб преследователь не мог выбраться. Вот и попадёшься, как мышь в мышеловку. Не то страшно, что сзади сено горит. Догорит — погаснет. Страшно, что Бык, конечно, лестницу колодезную обрежет. И тогда торчать Лешке в этой могиле, пока не околеет от жажды и голода. Потому что разыскивать его тут никто не догадается…

От страшных этих мыслей рванул он вверх по ступенькам со всей прыти. Уж и свет стал поярче, и воздухом свежим потянуло, а всё равно успеть было никак невозможно.

Скрипнули петли, в проход пролились солнечные лучи. Но басистый голос глумливо крикнул:

— Жрать захочешь — толстяка своего грызи!

Что-то сочно шмякнуло, загрохотало. Алёшка думал — дверца, но нет, свет не померк, а значит, люк остался открытым.

Вниз по лестнице сползало нечто тяжёлое, вроде мешка с песком.

Несколькими скачками Попов поднялся ещё на несколько ступенек и остановился.

Перед ним головой вниз, откинув руки и занимая своим могучим телом весь проём, лежал Бык. Глаза у него закатились под лоб, а вместо носа багрянилась и булькала какая-то смятая лепёха.

Сверху донёсся заливистый собачий лай. Потемнело — это кто-то спускался по ступенькам, заслонив солнце. Спокойный голос сказал:

— Замолкни, Кочерыжка. Тово-етова, надоела.

Ильша?!

Измученный разум гвардии прапорщика не вместил сей новый поворот фортунного колеса. Лёшка обессиленно привалился к земляной стене.

Глава 8

Друзья-соперники

Сын цитерския богини,

О Эрот, Эрот прекрасный!

Я твои вспеваю стрелы…

М. М. Херасков

— …А бегать я, тово-етова, не гораздый. С двадцатилетней-то отвычки. Ну и закручинился. Сбежал, думаю, Фролка, ищи ветра в поле. Потом говорю себе: погоди, говорю, Илюха. Тут думать надо. Ноги плохо носят — пущай голова выручает. А Кочерыжка, собачонка, рядом крутится, лает. Я её гнать. Уйди, брехливая, не мешай. И вдруг смикитил: она не брешет, она мне, дураку, подсказывает. Ннно! Пошали у меня!

Илья щёлкнул кнутом над спиной у коренника, пытавшегося укусить соседнюю лошадь за ухо. Друзья сидели рядышком на козлах английской кареты, катившей прочь от сожжённого хутора.

— Что же тебе дворняжка подсказала?

— А то. Фролка, когда мы с ним дрались, рассол огуречный на себя пролил. Рассол, он духовитый. Собака — тварь нюхастая. А Бык, когда от меня вырывался, рукав оставил. Соображаешь?

Гвардии прапорщик ахнул:

— И ты рукав псине дал нюхать?

— Ну. Улишные собаки умные, не то что дворовые. Кочерыжка по следу припустила — не угонишься. Уморила меня совсем. Несколько разов, тово-етова, думал — сдохну. Сяду, отдышусь, а она всё скачет вокруг — бежим, мол, дале… По дороге, правда, хотела меня в кабак затащить. Оттуда тож рассолом и квашеной капустой несло. Но я ей в морду Фролкин рукав сунул — выправилась… Ох, долгонько сюда добирались. Я уж боялся, сбились. Ни домов, ни людей. Привела меня на какое-то пепелище, села на кочку и лает. Я осерчал. Ах ты, говорю, сукина дочь! Пошто ж ты меня даром полдня прогоняла. Вдруг трава на кочке как зашевелится, как целым куском подымется! Там, вишь ты, под дёрном дверка деревянная. И вылазит мой бегун. Ну я долго думать не стал. Двинул ему, тово-етова, чтоб изумился. А он возьми и сквозь землю провались. Я за ним — и тебя встретил. Ты-то в дыре этой откудова взялся?

Только Попов начал рассказывать про свои приключения, из кареты донёсся тревожный лай.

— Придержи-ка!

Соскочив прямо на ходу, Лёшка так же ловко вскочил на подножку, заглянул внутрь.

Собачонка сторожила пленников, которые лежали на полу связанные, друг рядом с дружкой. Штрозак постанывал, ещё не очнувшись. Пятидесятник же пришёл в себя и пытался дотянуться зубами до пут — Алёшка обмотал его верёвочной лестницей от плечей чуть не до колен. Рана у Быка была лёгкая, пуля едва скользнула по ляжке. Силы от этой царапины у него меньше не стало.

— Внутри поеду! — крикнул гвардии прапорщик, распахивая дверцу. — Так оно надёжней выйдет. А ты, Ильша, давай, гони.

С настоящим кучером, посольским, вышло вот что.

Когда друзья, закончив возню в подземелье, вернулись к роще, карета их уже ждала.

Однако, увидев здоровенного мужичину, который нёс, перекинув через плечо, другого великана, связанного (это Илья тащил на себе Фрола), англичанин перепугался. Стал разворачивать повозку, а когда лошади запутались в постромках, спрыгнул с козел и дал дёру. Сколь Алёшка ни кричал ему вслед, остановить не сумел.

Ошибка вышла. Нужно было не Штрозака сторожить, а самому первым идти. Но только управились и без кучера. Погрузились, поехали в Преображёнку.

Переместившись внутрь кареты, Попов приставил пятидесятнику к горлу шпагу, чтоб не ворочался. Ганноверца на всякий случай придавил ногой, хотя тот лежал смирно.

На душе у гвардии прапорщика было радостно, и он запел песню собственного сочинения:

Дева красная, дева пригожая,На румяную зорьку похожая,Погляди на меня да на молодца,Пожалей ты мово бедного сердца.Уж то ли к тебе не клонюся,Уж то я ли слезами не льюся.Лишь взглянула б на мое умиленье,И то было бы мне в награжденье!

Та, о которой он пел, не была похожа на румяную зарю. В остальном же песня была правдивая.

* * *

Хлопотный день тоже уже клонился к заре, когда Попов закончил длинный репорт гехаймрату о собственных и об Ильшиных свершениях.

Пока дожидались Зеркалова (тот отдыхал у себя в ермитаже), Алёша предложил:

— Илейка, давай я за нас обоих доложу. У меня выйдет краснее, а ты со своим «тово-етова» только ефект попортишь.

Что такое «ефект» Илья не знал, но, будучи человеком неречистым, на Лёшкино предложение охотно согласился и во время всей продолжительной беседы помалкивал, раскрывая рот, лишь если Автоном Львович его о чём-то спрашивал.

Всегда сдержанный и хладнокровный, начальник сегодня был не похож на себя. Его бурые с искрой глаза так и сверкали, он то и дело вскакивал из-за стола и принимался ходить по кабинету. Было от чего взволноваться!

Хоть глава полуприказа внутренних дел был тёрт и многоопытен, но, видно, и его потрясли размеры и тщательность заговора.

Гиштория выходила страшная, тайная, всеевропейского охвата, поэтому гехаймрат сразу же повелел арестантов развести по самым секретным каморам, надевши обоим на лица мешки, а к репорту из всех своих помощников допустил только главного шпига Юлу. Тот весь искрутился от зависти. Как это столь великое дело могло без него раскрыться? Красуясь перед начальником, Попов время от времени бросал на вертлявого насмешливые взгляды, а Юла кисло вздыхал.