Битва за Ленинград - Дмитрий Сергеевич Филиппов

class="v">в сердцах у нас, бесслезных и упрямых,

не плакавших в прошедшем феврале.

Пусть эти слезы сердце успокоят…

А на врагов — расплавленным свинцом

пускай падут они в минуты боя

за все, за всех, задушенных кольцом.

За девочек, по-старчески печальных,

у булочных стоявших, у дверей,

за трупы их в пикейных одеяльцах,

за страшное молчанье матерей…

О, наша месть — она еще в начале, —

мы длинный счет врагам приберегли:

мы отомстим за все, о чем молчали,

за все, что скрыли от Большой Земли!

Нет, мама, не сейчас, но в близкий вечер

я расскажу подробно обо всем,

когда вернешься в ленинградский дом,

когда я выбегу тебе навстречу.

О, как мы встретим наших ленинградцев,

не забывавших колыбель свою!

Нам только надо в городе прибраться:

он пострадал, он потемнел в бою.

Но мы залечим все его увечья,

следы ожогов злых, пороховых.

Мы в новых платьях

выйдем к вам навстречу,

к «Стреле»,

пришедшей прямо из Москвы.

Я не мечтаю — это так и будет.

Минута долгожданная близка.

Но тяжкий рев разгневанных орудий

еще мы слышим: мы в бою пока.

Еще не до конца снята блокада…

Родная, до свидания!

Иду

к обычному и грозному труду

во имя новой жизни Ленинграда[349].

«Стрела» из Москвы — это что-то нереальное в представлении жителей блокадного Ленинграда. Как весточка с Марса, сигнал из другой галактики. И этот сигнал прорвался сквозь черноту космоса, сквозь все черные дыры, и руками советских солдат было сотворено Чудо: прорвана Блокада!

Ольга продолжала выступать по радио. С прорывом Блокады бомбежки города не прекратились.

Весной 1943 года из Радиокомитета уволили Бабушкина. Яков Львович лишается «брони», и 23 июня его призывают в армию, а 1 февраля 1944 года он погибает под Нарвой — человек, усилиями которого Ленинградская симфония Шостаковича прозвучала в блокадном Городе. Сборник своих стихов и радиопередач «Говорит Ленинград» Ольга Берггольц посвятила его памяти.

Сейчас действительно сложно понять, почему именно Берггольц стала «Блокадной Мадонной». Не самые гениальные стихи с точки зрения стихосложения. Не самый правильный взгляд на партию и власть. Не самый целомудренный образ жизни. Все «не самое». А вот случилось попадание в нерв ленинградского быта.

В декабре 1941-го — феврале 1942 года жизнь ленинградцев вышла за предел человеческих возможностей. И то, что Город выжил — свидетельство Промысла Божьего. День блокадника был поделен на череду маленьких подвигов. Спуститься к реке и принести воды — подвиг; раздобыть дров — подвиг; отоварить карточки — подвиг; не упасть на улице — подвиг. И так каждый день. И в этой череде свершений тихий голос Ольги смог упорядочить расшивающееся на куски бытие. Она своими стихами, как клеем, скрепляла блокадную действительность, сосредоточенную в душе каждого отдельного человека. Быт Города вырастает из быта его жителей, каждого в отдельности. И если человек — это микрокосм, целый непознанный мир, то не существует универсального ключа, отмыкающего все духовные засовы. К каждому потребен свой ключик. Но в том-то и секрет Берггольц, что она такой ключ нашла, выточила, сама, может быть, того до конца не осознавая. И люди поверили ей. А значит и Город повернулся к ней навстречу своим высохшим серым лицом.

Немного коряво, восторженно и даже панибратски, но при этом наиболее точно этот феномен объяснила дальняя подруга Берггольц — Ольга Хузе — в письме от 12 июля 1942 года: «Родная моя, то, что ты написала, это ж то, что испытано миллионами, — „такими мы счастливыми бывали, такой свободой дикою дышали, что внуки позавидовали б нам“. Ты перестала быть маленькой ленинградской поэтессой — ты стала чувствилищем тысяч и тысяч нас, вот теперь ты стала поэтом.

Такое пишется тогда, когда между поэтом и жизнью ничего нет между, никаких оглядок, никаких мелочных беспокойств о свежести рифм, образов, — тут уверенность в правоте каждого слова, а слово полноценно, весомо, зримо-полновесное зерно, о котором мечтал всегда Маяковский»[350].

В апреле 1945 года, ровно за месяц до Победы, Ольга Берггольц закончила поэму «Твой путь» — лучшее, что было написано о Блокаде во все времена. В этой поэме она берет высоту гения, равного ее расстрелянному мужу Борису Корнилову, равную «Двенадцати» Александра Блока, равную «Медному всаднику» Пушкина. Она достигает поэтического потолка, выше некуда, выше только звезды и небо. В этой поэме нельзя выкинуть ни единого слова, ни единой запятой. В ней — ни строчки о непобедимой Красной армии, партии и зверствах фашистов, но вместе с этим предельно сжатая суть Блокады, человека внутри бесчеловечного, — ода любви, силе духа. Ни единой строчки о Боге — и вместе с тем — самое христианское, что было ей написано за всю жизнь. Она в ней пишет о себе, поочередно обращается на «ты» к погибшему мужу и Георгию Макогоненко, так внезапно, так случайно и вместе с тем выверено, что два любимых мужчины в ее жизни сливаются в одно — в один образ, равный Городу. А тысячи неизвестных, погибших в Блокаду, не сдававшихся — оживают в неизвестном, вмерзшем в лед человеке. Он — жуткий и честный символ умерших и съеденных, и вместе с тем — не сломавшихся и выживших. Как Берггольц это сделала, для меня остается загадкой — это Чудо поэзии.

…И на Литейном был один источник.

Трубу прорвав, подземная вода

однажды с воплем вырвалась из почвы

и поплыла, смерзаясь в глыбы льда.

Вода плыла, гремя и коченея,

и люди к стенам жались перед нею,

но вдруг один, устав пережидать, —

наперерез пошел

по корке льда,

ожесточась пошел,

но не прорвался,

а, сбит волной,

свалился на ходу,

и вмерз в поток,

и так лежать остался

здесь,

на Литейном,

видный всем, —

во льду.

А люди утром прорубь продолбили

невдалеке

и длинною чредой

к его прозрачной ледяной могиле

до марта приходили за водой.

Тому, кому пришлось когда-нибудь

ходить сюда, — не говори: «Забудь».

Я знаю все. Я тоже там была,

я ту же воду жгучую брала

на улице, меж темными домами,

где человек, судьбы моей собрат,

как мамонт, павший сто веков назад,

лежал, затертый городскими льдами.