Рембрандт - Гледис Шмитт

Оставшийся в распоряжении Рембрандта час тоже оказался слишком коротким, потому что перед художником встала новая трудность. Маленькое иссохшее тело матери стало в бархате, мехах и золоте таким величественным, что ее небольшая лысеющая голова, которую Антье задрапировала складками белого шарфа, казалась совсем уж крошечной.

— Придется надеть на тебя какой-нибудь капюшон, мать, — сказал Рембрандт, — без него платье и брошь будут выглядеть слишком громоздкими.

Антье разыскала капюшон, тот самый, что он купил Лисбет, когда она жила с ним на Бломграхт, — коричневый шерстяной капюшон с вышивкой и бахромой с металлическими бусинками на концах. Вещь давно не была в употреблении, припахивала камфарой и наводила на мысль о больших надеждах, окончившихся поражением.

Не проработал художник и десяти минут, как уже понял, что полотно будет лучшим из всех многочисленных портретов матери, которые он когда-то написал. Теперь Рембрандт еще раз убедился в том, во что поверил, стоя на складе перед групповым портретом стрелков: он стал законченным мастером. Великолепная сеть морщинок на потемневшей коже лица, глубокий ворс бархата, согретые солнцем волоски меха — он без малейшего труда переходил от одного к другому, снова возвращался к уже сделанному, упиваясь своим мастерством, и не замечал, что из его решения поговорить с матерью ничего не получается, пока не перехватил наконец ее печальный вопросительный взгляд.

— Групповой портрет стрелков, о котором я рассказывал тебе, мать, будет самой большой из всех моих картин. Он огромен, больше вон той стены, — спохватившись, начал он и взмахом кисти очертил в воздухе контур гигантского полотна.

— А сколько ты за него получишь? — спросила она таким глухим и безжизненным голосом, что слова ее прозвучали упреком упоенному своей силой сыну.

— Тысячу шестьсот флоринов.

— Тысячу шестьсот флоринов? — недоверчиво переспросила мать, но тон у нее был не удивленный, а разочарованный. — А сколько, ты сказал, будет человек на картине?

— Человек двадцать.

— Что ж, тебе виднее. Ты лучше знаешь цену таким вещам, — отозвалась она, по-прежнему опираясь руками на палку, чтобы сохранить позу, и от этого еще более отчужденная и бесстрастная. — Но я думала, что двадцать человек платят больше.

— Так не бывает. Каждый участник группового портрета платит меньше, чем дал бы за свой отдельный портрет. Тот стоит четыреста-пятьсот флоринов, групповой же — другое дело. Тысяча шестьсот флоринов за него — завидная цена. Поверь, Стрелковая гильдия еще никому не платила таких денег. Кетель и Элиас, — Рембрандт выбрал имена, которые должны были быть известны даже его матери, — и те получали куда меньше.

— Да, это, наверно, очень большие деньги, — согласилась мать, но ее настороженный уклончивый взгляд отнюдь не выразил одобрения. — Но этого не хватит, чтобы расплатиться за купленный тобою дом.

Рембрандт подавил раздражение, которое вызвал в нем этот намек на то, что у него нет ни других денег, ни сбережений, ни уверенности в будущем.

— Мы заплатили за дом не из гонорара, — ответил он. — Мы пустили на это часть приданого Саскии — у нее в банке куча денег, и мы их почти не трогали.

— А, это деньги Саскии… — умышленно холодно и безразлично отозвалась она, давая ему понять, что деньги Саскии ее не касаются. Его дела, его деньги — это могло ее интересовать, но Саския и все, что ей принадлежало, нет, это не принималось в расчет, этого просто не существовало.

Рембрандт не сразу подыскал слова для ответа, а когда нашел, они, естественно, прозвучали несколько резко.

— Мы не собираемся снова тратить деньги Саскии. Деньги Саскии, — он нарочно повторил это, — будут и впредь лежать в банке. Остальные выплаты за дом я сделаю за счет своих заработков. Все считают, что как только картину вывесят, у меня отбоя от заказчиков не будет.

После столь резкого ответа поза матери неуловимо изменилась. Наклон головы, выражавший раньше сдержанное недовольство, напомнил теперь Рембрандту боязливую повадку прислушивающейся птицы.

— Кто я такая, чтобы рассуждать об этих вещах? — вздохнула она, еще крепче обхватив руками палку. — Ты ведь знаешь: я в жизни тысячу шестьсот флоринов в руках не держала. К тому же я не представляю себе, как ты живешь и во что тебе это обходится. И я все время забываю, что тебе не приходится содержать такую большую семью, как Хармену.

Рембрандт невольно вздрогнул. Сам он давно убедил себя, что ребенок, которого носит под сердцем Саския, заранее обречен, но думал так лишь для того, чтобы не питать бесплодных надежд, а значит, и не испытывать лишних страданий. Но мать его не имела никакого права заявлять, что у них никогда не будет детей.

— На твоем месте, мать, я не спешил бы с выводами. Саския опять беременна — я как раз собирался сказать тебе об этом, — и в конце концов мы оба еще молоды. Кто знает, не придется ли и мне содержать большую семью?

— И все равно в твоем положении ребенок не обязательно повлечет за собой лишние расходы. Когда у женщины есть ребенок, ей обычно перестает быть нужным многое другое.

Теперь Рембрандт был задет так сильно, что уже не решался коснуться холста кистью — она слишком дрожала. Мать избегала называть Саскию по имени или «твоей женой», и это само по себе было достаточно скверно. Но еще хуже была та легкость, с которой она дала ему понять, что и она сама и все остальные прекрасно знают, как легкомысленна и нерасчетлива Саскии, хотя Рембрандт считал, что это останется тайной, известной лишь ему да покойному добряку Сильвиусу. Да, он обманывался, надеясь, что ни судьба, ни разлука, ни годы не в состоянии разорвать узы крови. Подняться выше своей семьи значило бесповоротно оторваться от нее и не вызвать у родных ничего, кроме зависти, обиды и боли. С каждым приездом в Лейден он становился все более далек от них, превращался в подозрительного и незваного чужака. Каждый подарок, привезенный для них из мира, в котором им не суждено было жить, казался им насмешкой и лишь усиливал их раздражение. «И пусть оставит мужчина отца своего и мать свою, и пусть прилепится он к жене своей…» — сказано, и правильно сказано, в Библии, но только в этом увещании нет никакой необходимости: дайте человеку подняться хоть на ступеньку выше, и разрыв с родными произойдет без всяких увещаний.

Молчание, наступившее затем, было чревато такой укоризной, что художник лишь с большим трудом продолжал писать. Но он все-таки работал, с суровым смирением прикасаясь кистью к морщинистой щеке и сморщенным рукам, словно каждый мазок был горьким поцелуем вечной разлуки. Мать не раскрывала рта, не смотрела на сына, и Рембрандт почувствовал облегчение, когда Лисбет крикнула снизу, что обед уже на столе: наконец-то он сможет оказать матери небольшие знаки внимания — поможет встать со стула, поддержит за талию, пока она не обопрется на палку и не обретет равновесие, снимет тяжелый капюшон с ее бедной трясущейся головы.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});