Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия

И Надежда теперь будет по мере возможности навещать булгаковский дом.

Сохранились ее краткие, конспективные и тем не менее очень интересные записи последних разговоров с братом. Он доверительно рассказывает ей о драматически оборвавшейся поездке в Батум («Возвращение в московскую квартиру. В лицах представляет удивление Маришки (домработницы)… Причина того, что пьеса не пойдет. Рассказывает, волнуясь, „переживая“»). О замысле и смысле пьесы о Сталине («Романтический и живой… Юноша…»). О своей болезни и о несправедливой своей судьбе драматурга. И по тому, как искренне, как полно он обо всем этом говорит (и как жаль, что мы не все можем расшифровать), видно, что он рад приходу когда-то любимой сестры, что они по-прежнему близки и она необходима ему[249].

К сожалению, в публикации эти записи не датированы. Непонятно, когда именно Н. А. описала эту свою спешную поездку в Москву 8 ноября 1939 года. Вечером того же дня, едва вернувшись? или назавтра? через несколько дней? еще позже?

Поэтому в строках загадка: «Нашла его страшно похудевшим и бледным, в полутемной комнате в темных очках на глазах, в черной шапочке Мастера на голове, сидящим в постели…»[250]

В черной шапочке Мастера — так мог написать только читавший роман и понявший его. Стало быть, Надежда читала роман? Когда? Она пишет, что не видела брата с весны 1937 года. Но первая полная редакция романа начата существенно позже — осенью 1937-го. Первая машинная перепечатка, по которой и можно было читать роман, еще позже — летом 1938-го. Может быть, она слушала весною 1937 года первые главы романа, озаглавленные тогда так: «Князь тьмы», и с тех пор хорошо запомнила их? Но ничего подобного — ничего хоть сколько-нибудь приближающегося к этому — в Дневниках Е. С. нет. Впрочем, приезд Надежды 8 ноября 1939 года Елена Сергеевна тоже не отметила…

Вероятнее всего, Надежда Афанасьевна читала роман этой самой зимою 1939–1940 года, когда стала навещать брата. Может быть, начав в памятный для нее день 8 ноября.

В публикации и другие ее записи не разделены датами. Они приведены сплошь, так что можно подумать, что они сделаны подряд и даже в один день. Но они сделаны в разное время.

«На столе в его комнате лежит приготовленный экземпляр „Батума“. „Ты хотела прочесть? Вот я тебе приготовил“», — записывает Н. А. Приготовил — чтобы она взяла с собою? Нет, рукописи по-прежнему не разрешают выносить из дома: приготовил, чтобы она прочла здесь, у него дома.

И действительно, вот и другая запись: «Леля читает роман „Мастер и Маргарита“. (Недоумения нет — Надежде роман уже знаком. — Л. Я.) Я читаю „Батум“. Успеваю прочесть только начало и конец и перелистать середину, т. к. тороплюсь на работу»[251].

По счастливой случайности, эта подробность в Дневнике Елены Сергеевны почти датирована. 16 января 1940 года: «Сестра Миши — Елена пришла, читала роман запоем (Мастер и Маргарита)»[252].

Надежда не упоминается, но роман вряд ли был прочитан в один день.

Встречи Е. С. и Надежды были и позже. 16 января 1961 года Елена Сергеевна пишет Николаю Булгакову, в Париж: «Сейчас только ушла от меня Надежда, она провела у меня целый день. Принесла мне Ваше, Никол, письмо…»[253] Очень разные, они относились друг к другу сдержанно критически, но вот иногда выпадал такой день — целый день, — когда они могли вдоволь поплакать вдвоем о потере обеими любимого, обеим очень дорогого человека…

________

Но все-таки, что же делать, если свидетельства Н. А. Земской, записанные ею собственноручно, и свидетельства Т. Н., сохранившиеся в записи Паршина, не совпадают в подробностях? Что вообще должно делать исследователю, если свидетели, в добросовестности которых вы уверены, описывают событие по-разному? С такими казусами исследователь сталкивается непременно.

Вот Л. Е. Белозерская-Булгакова рассказывает в своих мемуарах о начале сотрудничества Булгакова с Театром имени Вахтангова, для которого будет написана комедия «Зойкина квартира»:

«Однажды на голубятне (так она называет свое с Булгаковым жилье в Обуховом переулке в середине 1920-х годов. — Л. Я.) появилось двое… Оба оказались из Вахтанговского театра. Помоложе — актер Василий Васильевич Кузa… Постарше — режиссер Алексей Дмитриевич Попов. Они предложили М. А. написать комедию для театра»[254].

А потом в моей книге Любовь Евгеньевна находит строки из письма Павла Антокольского — почти о том же, но иначе: «Театр имени Вахтангова, в лице покойного В. В. Кузы и в моем лице, обратился к Булгакову с предложением инсценировать его роман „Белая гвардия“ для нашего театра… Но М. А. сам предложил нам, вахтанговцам, написать для нас другую пьесу»[255]. Так возник договор на комедию «Зойкина квартира».

Помню растерянные глаза Любаши: «А как же теперь? Я должна исправить? Но я же помню, как было на самом деле!» — «Вы уверены, что изложили именно то, что помните?» — не столько спрашивающе, сколько утверждающе говорила я. «Конечно!» — «Вот и не надо ничего исправлять. В ваших мемуарах все должно быть так, как вы помните». — «А книга?» — «А в книге я привожу не свое мнение: своего мнения по этому поводу у меня быть не может. Я привожу письмо Антокольского: он запомнил иначе. Оба свидетельства должны быть сохранены».

Да, оба свидетельства должны быть сохранены. Мы не судьи, и у нас не уголовный процесс. У нас поиск живой, образной исторической или биографической истины, и не исключено, что в противоречиях есть свои смыслы, которые откроются не сразу.

Где-то ошиблась Белозерская? Что-то перепутал Антокольский? А может быть, никто не ошибся и никто не перепутал, а просто речь идет о разных моментах начинающегося сотрудничества вахтанговцев с молодым драматургом. И Василий Васильевич Куза сначала вместе с Антокольским обратился к Булгакову — с предложением инсценировать «Белую гвардию» (неожиданное подтверждение этому «Театральный роман», в котором Гриша Айвазовский, заведующий литературной частью в Когорте Дружных, «в восторге» от максудовского романа «Черный снег», причем иронические псевдонимы Павла Антокольского и Театра имени Вахтангова, не говоря уже о романе «Белая гвардия», демостративно прозрачны). А потом, когда Булгаков сказал, что напишет комедию специально для вахтанговцев, тот же Куза отправился к драматургу уже не с Антокольским, а — ближе к делу и договору — с режиссером театра. И Антокольский, вполне возможно, писал мне о первом разговоре, а Любаша помнила только второй.

(Не смейте переделывать чьи-то устные воспоминания или уже написанные мемуары! Это очень дурной, хотя и распространенный прием — редактировать и исправлять чужие литературные свидетельства.)

А в случае, о который споткнулся Паршин, и вовсе нет противоречия. Играла ли Варвара Михайловна на пианино? Ее дочь Надежда помнит: да, играла. Более того, помнит конкретно: играла Шопена. Вероятно, когда Надежда была маленькая и был жив отец, молодая и счастливая мать семейства по вечерам, уложив детей спать, присаживалась к пианино… А как же Татьяна Николаевна? Почему она не помнит Варвару Михайловну у пианино? А в годы юности Татьяны Николаевны, должно быть, многое было уже иначе, и овдовевшая Варвара Михайловна, по крайней мере в присутствии Таси, подходила к пианино только затем, чтобы проверить, нет ли на нем пыли…

_________

Итак, свои записи, как пишет Паршин, он сделал в мае 1981 года; сеансы с нотариусом происходили в другое время, уже после редактирования и распечатки записей; впрочем, ни одного заверенного нотариусом листа я не видела. А магнитофонные записи слушала? Представьте, фрагмент этих записей слушала!