Князь Святослав - Николай Кочин

Это чётко выраженная формула, над которой они смеялись оба в молодости, сейчас для Иоанна Цимисхия была единственно приемлемой, а для Калокира той соломинкой, за которую хватается утопающий. Теперь он знал, что, попав царю в руки, он не кажется ему опасным.

К своему удивлению, Цимисхий в своём сердце не обнаружил того гнева против Калокира, который разрастался в его душе раньше. Кроме того, царь был убеждён, что Калокира по духу аристократа, гурмана и сластолюбца не могла увлекать идея искреннего содружества с варварами, что его толкали к ним необузданное властолюбие и ненасытная корысть. А эти влечения, по своему опыту, он относил к избранным. Калокир читал на его лице признаки снисхождения.

— Я наконец понял, — продолжал Калокир, смелее глядя в лицо василевса, — что каждому на грешной земле следует установить соответствие между своими желаниями и возможностями. Желания мои были дерзки, возможности — ничтожны. Забвение этого принципа повело к трагедии и непоправимой ошибке. Величайшее счастье в жизни поэтому оказаться на своём месте. Моя жизнь в твоих руках, автократор, и какую бы ты ни уготовал мне казнь, я приму её с благоговейным трепетом…

Куда девались величественная поза, смелость языка той поры, когда Святослав был по стенами Константинополя, а Калокир приходил к царю диктовать волю киевского князя. Теперь он не только расставался с иллюзиями, он мирился с любой ролью в жизни. Цимисхий понимал, что гот, может быть, опять притворялся и расчётливо вывёртывался, но, однако, приятно было слушать эти выверенные рацеи царю, испытанному читателю древних книг и уточнённому ромею.

— В твоих словах, Калокир, больше красноречия, чем правды, — сказал Цимисхий, и с удовольствием продекламировал: «вечно вы ищете духом нестойкие, глупые люди, тягостных дум для себя, и забот и душевных стеснений».

— Государь, перед фактом своего отхода в потусторонний мир, признаюсь, что я — слаб и как государственный деятель — абсолютно ничтожен. Я никогда не рисковал бы жизнью ради истины, мне не дано быть мучеником идеи. Поэтому в случае любого переворота я могу последовать примеру апостола Петра.

Иоанн Цимисхий подумал и расценил это заверение как признание полного поражения.

Калокир угадал это настроение василевса и продолжал ещё смелее:

— Только там, побыв советником Святослава, среди этих простодушных зверей, научился я терпению, обрёл благородный венец страдания, я понял, что значит стыдиться, размышляя о своей судьбе сикофанта, что значит отчаяться, что значит потерять твоё расположение. О, автократор мой… что значит перестать быть ромеем… Только побыв с руссами, я понял низость их душ.

Все они явные или скрытые мятежники. Они переняли подлый дух павликиан и богумилов и усугубили их подлое учение. Все высокое — они ненавидят, всё святое им недоступно… Вот почему варвары погубили великий Рим… Если мы не обуздаем славян-варваров, они погубят и нас. Мир, возможно, идёт к гибели. Всё благородное попирается чернью. Драгоценность вещей и культура духа создаются избранными. Их всегда мало по причине скупости природы. Сущность духа всегда стоит на распутье: если она глубока и благородна — она редка; если она обща и часто встречается — она низменна. Да я только сейчас проникся сознанием, что я потерял…

— Сознать даже трагическую ошибку — это значит сделать шаг к исправлению, — заметил снисходительно василевс.

О! Калокиру возвращалось прежнее расположение. Он склонился ниц в самой глубокой почтительности.

— В таком случае, — сказал он, — разреши мне, владыка, продолжить. Печенеги…

— Печенеги такие же враги наши, как и все прочие варвары, — перебил его василевс.

— Враг моего врага уже наполовину мой друг, автократор…

— Продолжай по существу, без философии.

— Философия, василевс, исконный недуг ромеев. Только мы и остались в мире единственным народом, способным проводить бессонные ночи в спорах о троичности божества, Едином, Разуме и Духе.

— Слушай, Калокир, я в твоих богословских познаниях не сомневаюсь, я хочу знать твоё мнение о печенегах…

— Об исконной тактике нашей в отношении русских и печенегов хорошо завещано тем же Константином Багрянородным, в том же сочинении: «Когда царь ромейский живёт в мире с печенегами, то ни Русь, ни венгры не могут совершать враждебных нападений на ромейскую державу; не могут они и требовать от ромеев чрезвычайно больших денег и вещей в уплату за мир, боясь силы, которую царь при помощи этого народа может противопоставить им в случае их похода на ромеев. А печенеги, связанные дружбой с василевсом и побуждаемые им посредством посланий и даров, легко могут нападать на землю руссов и венгров, брать в рабство их женщин и детей и опустошать их земли». Вот картина с натуры.

— Недурно, — согласился Цимисхий.

— Итак: печенеги могут встретить Святослава у днепровских порогов…

— Продолжай, продолжай мой верный патрикий, — с нетерпением и жаром подсказал василевс.

Ого! Значит не ослышался! Титул восстановлен и даже с прибавлением — «верный».

— Владыка, ради той добычи, которую везёт с собою Святослав, печенежский князь Куря готов даже сам сторожить у Днепра. Он свиреп, жаден и жесток. Я ромей, владыка, и знаю силу золота.

— Однако у тебя низкий взгляд на природу моих подданных. Ведь я клялся не вредить Святославу, — сказал Цимисхий захлёбывающимся от удовольствия голосом.

— Во грехе родились мы все, владыка. Так угодно богу! Ложные клятвы с благой целью допускают даже наши пастыри.

— Патрикий, я посылаю тебя в качестве посланника уговорить Курю. Только ты со своим умом и языком можешь уломать и возбудить все силы гнева и обмануть этого закоренелого негодяя-Курю.

— Владыка, я уже был у Кури.

— Вот как!

— Да. И обо всем договорился.

— И Куря согласился? Ведь он дружил со Святославом…

— Нет, не согласился.

— Что же ты похваляешься поездкой к Куре?

— Куря не согласился. Но я обещал ему в придачу к той добыче, которую отнимет у Святослава, ещё богатые подарки Твоего величества, и тогда…

— Обещать ты можешь кому угодно и сколько угодно, я знаю силу твоего воображения и неуёмность языка, только я ничего не пошлю…

— Я и не сказал, что пошлёшь… Я сказал, что обещаешь…

— Ну, магистр, ты — действительно настоящий ромей.

«Магистр!» Есть от чего закружиться голове.

Сам Цимисхий при покойном василевсе имел этот титул.

Василевс улыбнулся, улыбнулся Калокир, заулыбались все царедворцы разом.

Глава ХLVIII.

ПУТЬ ТРИУМФАТОРА

Теперь Болгария от Филиппополя до Дуная находилась в руках Иоанна Цимисхия. Конечно, он и не думал отдавать эти отнятые у Святослава земли болгарскому царю Борису. Он ликовал, сознавая, что цель, к которой тщетно стремился Никифор — покорить и подчинить Болгарию, им достигнута. Он не вывел своих гарнизонов из болгарских городов. И особенно сильные воинские части оставлены были в Преславе и в Доростоле. Болгарскую столицу он переименовал в Иоаннополь — пусть история увековечит славу победителя! Таким образом, все восточные области Болгарии стали считаться греческими владениями.

Так произошло падение болгарского царства, наводившего великий страх на гордых ромеев во времена Симеона. Из предосторожности и опасений, навеянных грозными событиями этих лет, Цимисхий старался вытравить из памяти болгарских славян все воспоминания о государственной самостоятельности. Он порушил и церковную их авторитарность, которая нисколько не ущемлялась при Святославе, низложил болгарского патриарха, престол которого находился в Доростоле, и объявил иерархам, что отныне все они будут под началом Константинопольского владыки.

'Из Болгарии возвращался Цимисхий в свою столицу с неслыханным триумфом. При этом он внёс новшества в эту торжественную церемонию, найдя самый подходящий момент, чтобы подчеркнуть и верность традиционным обычаям скромности, святости и законопослушания заветам Матери Церкви. Победитель обычно въезжал в город в колеснице, запряжённой четвёркою белых коней. Иоанн Цимисхий отклонил это, заявив, что он считает себя недостойным такой почести. Несмотря на громкие вопли родных, на экзальтированные мольбы царедворцев, сановников и всей знати, не знавших удержу в восхвалениях победителя, Цимисхий смиренно уложил в колесницу одежды болгарских царей, поставил на них икону Богородицы, а перед нею положил царскую корону Болгарии. А перед иконой он сложил свой венец и свои пурпуровые одеяния. На требования, уговоры и просьбы окружающих самому сесть в триумфальную колесницу, он скромно заявил:

— Победила в войне с русскими сила божия, а я лишь её верный исполнитель. Пресвятая Заступница дала надлежащую крепость державе и только ей — Царице Небесной подобает триумф, честь и всеобщее поклонение.