Сон в начале тумана - Юрий Рытхэу

Джон медленно сошел с нарты и подошел к порогу. Из глубины яранги донесся пронзительный голос Яко:

— Атэ приехал!

Джон видел, как в глубине чоттагина метнулась меховая занавесь и оттуда стремительно выпорхнула Пыльмау. Она была в наспех накинутой меховой кэркэре, волосы ее были распущены. Приглаживая их рукой, она подошла к пологу и остановилась.

— Почему ты не входишь, Сон? — спросила она.

А Джон все смотрел на заиндевелый порог и думал, что вот уже которую весну он встречает на Чукотке и никогда не замечал, как красив весенним утром покрытый инеем порог родного жилища. Разноцветные кристаллики блестят в трещинах, на выемке, протертой множеством ног, и весь этот неказистый в обычное время деревянный брусок кажется отлитым из чистого серебра.

— Почему ты не входишь, Сон? — повторила вопрос Пыльмау, и в ее голосе было столько нежности, что, выплеснись она, все сокровища мира поблекнут перед силой и нежностью этой женщины.

— Я впервые увидел иней на пороге, — смущенно пробормотал Джон. — Какой хороший знак весны!

И переступил через серебряное сияние в родной дом, пропахший дымом и неистребимым запахом тюленьего жира.

19

Тынарахтына, дочь Орво и нареченная Нотавье, отказала жениху и собиралась выйти замуж за учителя Антона Кравченко.

— А как же Нотавье? — спросил Джон у Пыльмау, сообщившей эту новость.

— Плохо ему. Грозится поломать школу, сжечь, — ответила Пыльмау. — Приехал Ильмоч. Тоже громко разговаривает.

К середине дня в ярангу Джона потянулись гости. Первым пришел Тнарат и сообщил, что хочет сделать новую корму для байдары.

— Можно поставить такой сильный мотор, что лодка будет летать.

Он достал листок бумаги и показал чертеж.

Заглянул Гуват, подымил трубкой, внимательно оглядел Джона и осторожно спросил:

— Худо было в сумеречном доме?

— А как ты думаешь?

— По твоему виду не скажешь, — заметил Гуват. — Ты даже не похудел. Может быть, новый сумеречный дом совсем не такой, как при Солнечном Владыке? Ведь сейчас говорят — все для народа, вот и сумеречный дом удобнее…

Когда в яранге набралось много народу, Пыльмау подала большой чайник, и Джон принялся рассказывать о пребывании в сумеречном доме. Самое большое впечатление на слушателей произвело то, что тюрьма была баней, и время от времени заключенных выводили, чтобы устроить общую помывку.

— Где же они так пачкаются, что моются часто? — удивился Армоль.

— Не пачкаются, у них такая привычка, — ответил Джон. — Поэтому у них не бывает чесотки.

— Чесотка от вшей, — авторитетно заявил Орво. — а вши происходят, как известно, от печени.

Очевидно, это было простой истиной, потому что все кивнули головами в знак согласия.

— Как вы думаете, если нам устроить такую баню? — спросил Джон.

— Можно, конечно, — раздумчиво ответил Орво, — но много дерева надо собрать. Это же надо строить настоящий деревянный дом. А кто у нас такое сможет?

— Я смогу, — подал голос Тнарат. — Попробую.

— Горячей воды много понадобится…

— А что останется — можно заваривать и устраивать всеобщий чай! — возбужденно воскликнул Гуват, и это замечание развеселило всех и превратило постройку бани в обыкновенную шутку.

Пришел Ильмоч, и все замолкли, стали потихоньку разбредаться по своим жилищам.

Пыльмау еще раз заварила чай. Оленевод пил маленькими глотками, молчал и изредка тяжело вздыхал. Длинные седые волосы реденькой бородки покрывались мелкими бисеринками пота.

Орво и Джон переглядывались, но никто из них не решался начать трудный разговор. Выпив подряд пять чашек, Ильмоч вытер пот, стряхнул с бороды капли и сказал:

— Привез я тебе пыжик на нижнюю кухлянку. Осенью не успел, так теперь привез. Пошли кого-нибудь за ним.

— Успеется, — ответил Джон.

— Пусть сын твой сходит, — сказал Ильмоч и обратился к Пыльмау: — Пошли Яко за пыжиком.

— Нету Яко, — тихо ответила Пыльмау и виновато посмотрела на мужа.

Утром Джон видел сына, разговаривал с ним, и Яко рассказал, как все было в доме, пока отец отсутствовал, как он сам отобрал годных щенят у суки Пипик, а остальных заморозил в снегу, как ходил вместе с Тнаратом проверять нерпичьи сети и даже стрелял из дробовика по утиной стае.

— Где же он? — встревоженно спросил Джон.

— Учится он, — прошептала Пыльмау и опустила голову.

— Вот! — со злорадством воскликнул Ильмоч. — Учится! Чему учится? Раньше только отец знал, как и чему учить сына. Ушел учиться! Раньше разве такое было мыслимо?

— Где твоя мудрость, Орво? — Теперь Ильмоч обратился к старику. — Твоих людей учат чужаки, а ты сидишь и покуриваешь. Твоих самых дорогих друзей сажают в сумеречный дом, а ты вежливо улыбаешься. Что случилось? Почему вы вдруг стали такие беспомощные? Я тебе послал лучшего парня, чтобы он пожил в твоей яранге, чтобы ты полюбил его как родного, а твоя дочь отвергает его, и он носит позор, полученный в твоей яранге! Почему я должен открыть вам глаза и сказать прямо, откуда все это идет? Разве вы сами не видите? От школы все, от грамоты!

Ильмоч повернулся к Джону.

— И твоего сына научат отбирать у мужей их жен…

— Она еще не была ему настоящей женой, — возразил Орво.

— Нотавье лучше тебя знает! — отрезал Ильмоч.

— Учитель нарочно услал тебя в сумеречный дом, чтобы легче было творить черные дела, совращать людей, учить их тому, что никогда им в жизни не будет нужне! — продолжал Ильмоч. — Я понял: грамота — это не только умение наносить и различать следы на бумаге. Не это важно. Важнее — какие это следы и что за мысли внушают эти значки!

Ильмоч еще долго говорил, выкрикивая ругательства по адресу учителя. Но когда он обратился к Тынарахтыне, которая оказалась такой коварной и непостоянной и променяли хорошего парня, потомственного оленевода, сына самого Ильмоча, на какою-то учителя, который только и знает, что чертит значки на бумаге и еще учит детей чужим песням, Орво не выдержал:

— Он не только пишет и поет. Ты неправ. Он ходит на охоту и два дня назад убил двух нерп. Так что жир, который горит в школьных светильниках, он добыл сам.

— Как! — воскликнул изумленный Ильмоч. — Ты его защищаешь? Ты, который клялся в дружбе, защищаешь этого пришельца? Ты знаешь не хуже меня белых людей. Для меня самое большое удовольствие — забрюхатить наших дочерей, а потом отправиться на своих кораблях в свои страны. Разве ты это забыл?

Орво молчал. Он низко опустил голову и стыдился смотреть в глаза Джону. Но Пыльмау, которая возилась с дочерью у жирника, все слышала, и с потемневшим от гнева лицом она подошла к Ильмочу.

— Ты забыл, в чьей яранге находишься?

Но, ослепленный обидой за своего сына, Ильмоч уже не задумывался над своими словами.

— Видишь? — со злорадной усмешкой обратился он к Джону. — Женщина подает свой голос. И все это от него, от учителя! Это он сказал, что женщина равна мужчине! Ты слыхал? Женщина равна мужчине! Такое мог сказать только безумец или человек, который решил разрушить нашу жизнь!

Ильмоч так раскричался, что Софи-Анканау начала всхлипывать, а потом залилась громким плачем.

Но старик уже сам устал от своего крика. Он вдруг беспомощно всхлипнул, и Джон почувствовал жалость.

— Скажи, Сон, как жить дальше? — обратился старик к нему. — Почему они пришли и нарушили нашу жизнь? Почему они не дают человеку жить собственными мыслями, а суют ему свои? А, Сон?

Но что мог ответить Джон? Он сам был в таком смятении, в таком расстройстве и мыслей, и чувств, что только спокойствие и уверенность Пыльмау поддерживали его.

— А что говорит сам Нотавье? — спросил Джон.

— Что может сказать мальчик? — всхлипнул Ильмоч. — Его обманули. И Тынарахтына обманула, и мой друг, — старик кивнул в сторону Орво.

— Прежде чем говорить об обмане, поглядел бы на себя, — спокойно заметил Орво. — Сколько раз лгал сам и даже не краснел.

— Ты мне такое сказал? — гневно воскликнул Ильмоч. — Мне, другу, оленному человеку? После этого ноги моей больше не будет в вашем селении. Будете дохнуть с голоду — не зовите и не ищите! Обманщиком меня назвал!

Ильмоч поспешно одевался, шарил вокруг себя дрожащими пальцами. Он схватил малахай Орво, обнаружил ошибку, плюнул на него и так с обнаженной головой выскочил в чоттагин и пнул подвернувшуюся под ноги собаку.

Под жалобный собачий визг Орво и Джон долго смотрели друг на друга.

— Как же такое случилось?

— Сам не понимаю, — пожал плечами Орво. — Сначала все было так хорошо. Правда, Тынарахтына посмеивалась над оленеводом, но она всегда такая насмешница… Заставляла его всякие дурости делать… А с Антоном у нее давно началось. Держала она все это в себе, никому не говорила, но я-то видел. Да и за школьными-то светильниками пошла смотреть, чтобы быть поближе к нему…