Расцвет и упадок государства - Мартин ван Кревельд

Население этих трущоб, конечно, очень бедно — беднее некуда. Часто из-за своей крайней нужды они не имеют доступа к государственной системе образования; несмотря на крупные инвестиции в образовательную систему в последние десятилетия, абсолютное число безграмотных людей в большинстве латиноамериканских стран остается на одном уровне или растет[790]. Физическое расстояние между barrios и современными кварталами городов часто составляет несколько сот ярдов. Политическое расстояние измеряется веками, потому что для жителей barrios президент, правительство, парламент и даже бюрократия находятся все равно что на Марсе. Иногда можно встретить клинику или дом престарелых, где самоотверженные сотрудники делают все, что могут, чтобы облегчить страдания самых обездоленных. Не считая этого, единственные представители государства, которых могут повстречать жители трущоб, — это полицейские. Часто, когда положение становится крайне тяжелым, и жители более богатых соседних районов требуют конкретных действий, полиция может быть усилена бойцами вооруженных сил и полувоенных организаций.

Короче говоря, хотя кажется, что латиноамериканские государства начинают достигать некоторой политической стабильности наверху, большинству из них не удались попытки интеграции беднейших кварталов их городов в общую систему, как это смогли сделать европейские города в XIX в.[791] Напротив, учитывая продолжающееся демографическое давление, ситуация во многих местах, возможно, даже еще хуже, чем была 20 или 30 лет назад, при этом «ужасающая нищета и проблемы неравенства в распределении доходов… являются показателями провала процесса послевоенного развития»[792]. Подобно представителям низших сословий в Европе XVIII в., жители barrios слишком бедны и безгласны, чтобы представлять политическую угрозу в обычном смысле слова. Если они живут вне закона, то их правонарушения направлены прежде всего друг против друга; в результате они почти никогда не регистрируются полицией, которая в любом случае воспринимается как враг. В большинстве случаев отсутствие лидеров и организаций означает, что редкие бунты не перерастают в восстания, не говоря уже о революциях; обычно они заканчиваются несколькими убитыми, но нужды в широкомасштабных репрессиях не возникает. С другой стороны, трущобы представляют собой убежище, в котором можно спрятаться от государства, а также неисчерпаемый источник кадров для криминальных организаций и личностей.

Полагаясь на стволы — а в большинстве стран Латинской Америки достать оружие можно сравнительно легко — эти организации и лица часто создают анклавы, внутри которых их власть почти или полностью безгранична. И проблема не ограничивается тем, что трущобы остаются за пределами государственного контроля; используя сочетание угроз и экономической выгоды, которую, в частности, могут принести наркотики, «авторитеты» выходят на свет из этого подполья, чтобы влиять на местную и даже на общенациональную политику. Часто они имеют возможность втянуть в сети коррупции полицию, вооруженные силы, бюрократию и законодательные органы; да и главы государств далеко не всегда оказываются для них недосягаемыми. Возможно, именно в этом кроется главный провал государства. Начиная с Мексики и заканчивая самой маленькой республикой, во многих случаях сложно сказать, на кого в действительности работают члены государственных органов, что, в свою очередь, является ключевой причиной того, что не удается взять под контроль проблему наркотиков. Все это является причиной значительного социально-экономического неравенства и подпитывается им. Возможно, это неравенство больше не связано с расовой принадлежностью столь тесно, как раньше, но тем не менее оно вынуждает большую часть населения жить в условиях, которые правительство любит называть «абсолютной бедностью»[793]. Независимо от того, имеют ли эти люди право голоса или нет, они чувствуют себя исключенными из любого вида политического участия; и действительно, часто присутствие государства в их жизни сводится к различного вида жестокостям, чинимым полицией или военными во время рейдов по убогим кварталам жителей трущоб в поисках наркотиков, бунтовщиков или и того, и другого одновременно (поскольку последние нередко финансируют свои операции, торгуя наркотиками).

В отличие от ситуации в США и британских доминионах, процесс построения государств в Латинской Америке можно назвать успешным лишь отчасти. С небольшими исключениями большинство государств не смогло ни подчинить свой народ верховенству закона, ни установить строгий гражданский контроль над военными и полицией[794], ни добиться найти устойчивый баланс между порядком и свободой; вторжения извне, которые пережила Гренада в 1983 г., Панама в 1989 г. и Гаити в 1993 г. (не говоря уже о роли, которую сыграло ЦРУ в Чили в 1973 г.) — это лишь самые недавние в длинной череде свидетельств того, что суверенитет малых государств и любом случае условен и зависит от доброй воли «Большого брата». История многих из них ясно подтвердила суждение их основателя, Симона Боливара: «Я согласен с Вами [министр иностранных дел Гран Колумбии Эстанислао Вергара], что американский континент привлекает внимание своим позорным поведением… порядок, безопасность, жизнь и все остальное уходят все дальше и дальше от нашего континента, которому суждено самому себя уничтожить»[795].

Провал в Азии и Африке

Хронологически последними обществами, которые приняли государство в качестве основного типа политической организации, были азиатские и африканские. Это не означает, что до прихода первых европейских колонизаторов и впоследствии возникновения движений за независимость все эти общества представляли собой просто неупорядоченные массы людей и не имели никакого правительства. Напротив, там, и особенно в Азии, существовали одни из самых древних, самых могущественных империй, обладающих наиболее развитыми системами иерархии; в то же время и Азия, и Африка демонстрируют поразительное разнообразие политических систем, начиная с самых рыхлых племенных образований без правителей и заканчивая жестко управляемыми и относительно стабильными вождествами, эмиратами, султанатами и т. д. И все же подчеркнем еще раз: правительство, даже сильное, само по себе не является государством. От бушменов Калахари до Запретного города в Пекине, по-видимому, ни одно африканское или азиатское общество не смогло развить концепцию абстрактного государства, включающего в себя и правителей, и управляемых, но не идентичного ни тем, ни другим. История того, как они восприняли институт государства, и каковы были результаты, является основной темой данного раздела.

То, каким образом власть европейских государств распространялась из таких центров, как Лиссабон, Амстердам, Лондон и Париж, хорошо известно. Первыми, кто дал почувствовать свое присутствие, были португальцы. Примерно с 1450 г. они искали путь на юг вдоль африканского побережья; после путешествия Васко да Гама в 1494 г. они основали в XVI в. ряд укрепленных торговых пунктов на пути от Анголы до Мозамбика и дальше до Ормуза, Гоа, Цейлона, Малакки и Макао[796]. Впрочем, господство португальцев оказалось недолгим, и в первой половине XVII в. большая часть построенной ими системы была захвачена голландцами[797]. Французские и британские предприниматели, которым таким образом был закрыт путь в богатые, специализирующиеся на пряностях регионы Индонезийского архипелага, а также Цейлона, в основном проявляли активность в Западной Африке и Индии. Из Африки они получали золото, слоновую кость и рабов (последних зачастую в обмен на ружья, которые использовались местными правителями, чтобы захватывать еще больше рабов). В Индии они обменивали продукцию европейского производства и серебро на восточные товары, такие как кофе, чай, шелк и фарфор.

Общим у всех этих предприятий было одно: все они по природе своей были коммерческими. В Америке, как показывает возникновение первых encomiendas и прибытие первых поселенцев в Йорктаун (штат Вирджиния), целью всегда было установление власти и образование поселений; не так было в Азии и Африке. То ли потому, что эти земли считались нездоровыми из-за плотной населенности, то ли потому, что они уже принадлежали довольно могущественным правителям, число европейцев, которых бы они привлекли, было очень небольшим. Там не возникало ни городов, ни больших государств, вместо этого строилась укрепленная фактория, которая либо включала в себя поселение, либо, когда со временем оно расширялось, управляла им. Испанские и португальские колонии в Южной и Центральной Америке всегда управлялись представителями короны, тогда как британские колонии Северной Америки вскоре освободились от концессионеров. Не так было с факториями, которые были расположены на берегах Африки и Азии и которые на протяжении веков управлялись различными колониальными компаниями, назначавшими своих руководящих сотрудников на губернаторские посты. Конечно, эти компании часто получали поддержку правителей — в частности, португальская экспансия началась как королевское коммерческое предприятие и долгое время оставалась таковым. Однако, строго говоря, они никогда не были тождественны правительству своей страны и необязательно подчинялись ему, о чем свидетельствует тот факт, что хартия голландской Ост-Индской компании характеризует компанию как «суверенную».